Монристы (полная версия) - Елена Хаецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неподвижно, точно спящие, сидели Рощин и Иван Ильич близко на дубовом диване. Вокзал опустел в этот час. Сторож закрывал перронные двери. Тогда Телегин проговорил, не открывая глаз:
– Спасибо, Вадим.»
«Легенда о синем гусаре» Гусева (повесть о М.С.Лунине, изданная в серии «Пламенные революционеры») полна «моментов». Гусев видит и нарочно подчеркивает картинность поведения молодых людей, но видит и другое – ироническое отношение их к этой картинности. Для нас, людей ХХ века, романтический стиль поведения обязательно должен дополняться легкой насмешкой. Без насмешки покажется слишком глупо. На стыке иронии и легендарности и возникает «момент».
Офицеры в лесу на охоте. Польша. «Но в это время из-за деревьев показалась девушка в платье служанки; это было так неожиданно, что все, включая Лунина, застыли на миг…
Девушка невольно помедлила, видя перед собой воду на тропке, справа – высокие влажные травы, слева – гусара с его конем.
Лунин неторопливо – будто для этого и было припасено – снял зелено-голубой ментик с гривы коня, одним грациозным, ленивым движением постелил под ноги полячке и отступил:
– Прошу, панна, – сказал он, слегка улыбаясь в усы и небрежно показывая рукой.
Та зарделась, одарила его гордой и благосклонной улыбкой и просто прошла по ментику с его мехом; она минула костер под восхищенные возгласы поляков: – Браво! – прошла к реке – и вскоре можно было видеть ее лодку, стремящуюся к холму замка».
Как будто сцену из рыцарского романа разыграли – и сами усмехнулись. Сколько удовольствия от ситуации получили и сами герои, и читатели!
2. Второй, типично монристский признак, прочно завоевавший литературу, – это «нота си». Си вот-вот упадет в до, эту спокойную, уверенную, мажорную ноту. Си всего в полутоне от счастья, но оно никогда не превратится в до, оно будет тянуться до бесконечности, и счастье будет рядом и все же недостижимо.
«Нота си» звучит в «Юноне и Авось» на полную мощь. Это произведение не назовешь монристским. Но тема невозможности счастья оформлена «нотой си», нотой, присущей лучшим произведениям монризма: «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду».
Зиновий Гердт сказал однажды: «Конфликт произведения был невероятно сложен: ОН ЕЕ ЛЮБИТ, НО ОНА ЕГО ЛЮБИТ».
На этой ноте строится «Обыкновенное чудо» Шварца: Медведь и Принцесса любят друг друга, они оба – замечательные, достойные друг друга люди (персонажи?), но между ними стоит непреодолимая преграда – как только девушка поцелует его, он превратится в зверя.
Второе действие «Дракона» (Шварц) кончается тем, что Ланцелот умирает. Эльза грустно рассказывает со слов Кота о его смерти: «Кот сидел возле раненого и слушал, бьется ли его сердце… И вот кот крикнул: стой! И осел остановился. Уже наступила ночь. Они взобрались высоко-высоко в горы, и вокруг было так тихо, так холодно. Поворачивай домой, сказал Кот. Теперь люди уже не обидят его. Пусть Эльза простится с ним, а потом мы его похороним».
Все третье действие он мертв для нас, и только в самом конце мы узнаем, что Ланцелот жив, что он вернулся, и что «все будет прелестно».
«Нота си» – нота невозможности счастья – это пронзительный тонкий звук, подобный звуку трубы в утреннем воздухе, от которого замирает сердце и остается острая жалость к людям и себе.
«Они шли навстречу друг другу – и волнение, звон в душе нарастали; они шли – и были еще далеко друг от друга – и они все уже знали, все уж сказали друг другу». – «О Натали… о снега…» – Опять «Легенда о синем гусаре». Лунин и Наталия Потоцкая. Была любовь, было и это «но»: ее юность и королевская кровь, его связи с заговорщиками. В трех строчках ничего не сказано, но остается уверенность: эти двое, идущие навстречу друг другу, – любят и никогда не будут счастливы.
3. Есть еще третье, связывающее монризм с мировой литературой, – манера выражаться, некая картинность, любовь к красивой фразе, любовь к сильному слову, неуловимая интонация любования собой.
Лев Толстой ни себе, ни своим героям никакой картинности не позволяет. Если его персонаж рисуется, то это плохо ему удается – Толстой непременно укажет на неестественность его поведения.
«Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдится того, что ему рассказывают…»
Почему – стыдится, если подвиг? А потому, что если этот подвиг выдуман (хотя бы и для славы русского оружия), то он ложь, а если все это правда – то бессмысленная бравада. Конечно, это очень красивый жест. Но красивости ради рисковать детьми – такого Толстой не простит никому, даже герою Раевскому.
Я уже говорила, что Толстой – принципиальный антимонрист.
Евгений Шварц писал сказки. Он был очень близок к монризму, удерживаясь на тонкой проволоке, балансируя между чистым сказочным романтизмом и монризмом. Неуловимые интонации красивости проскальзывают и в его пьесах.
У Брэдбери в великолепном рассказе «И попрежнему лучами серебрит простор луна» есть такая фраза: Спендер, подойдя к человеку, которого он глубоко презирал, вынимает револьвер и говорит: «Встань, умри как мужчина».
Ланцелот отвечает Дракону (на его реплику «Вас нужно уничтожить»): «Я не дамся».
В повести Гусева «Огненный ветер Юга» (о Сан-Мартине) крестьянина уговаривают уйти в армию Сан-Мартина:
– Странный человек ваш командир! Хотел бы я посмотреть на него.
– Увидишь. Кстати, если что, он платит из своего кармана. Перебоев в жалованье не бывает, даже если казна пуста.
– Платит из своего кармана? Но зачем это ему? У него какая-то своя цель. Люди не любят, когда генерал себе на уме.
– Я вот – себе на уме?
– Да вроде нет. Скорее, простоват. Но кто тебя знает?
– А если меня убьют твои приятели – то это тоже «кто тебя знает»?
– Пожалуй, это ты сказал сильнее, чем многое другое…
Здесь мы слышим чисто монристские инторации, хотя Гусев слишком любит психологию, которой монризм вообще себя не утруждает.
О привлекательности монризма говорит еще такой, поистине удивительный факт. Джек Лондон, автор «Мартина Идена», «Морского волка», «Рожденной в ночи», «Мексиканца» – строгих, суровых книг – пишет «Сердца трех». Пишет с увлечением, с огромным удовольствием длинный, запутанный, неправдоподобный роман с приключениями, индейцами и пр. – полный набор монристских штампов. Зачем он написал этот роман? А затем, зачем вообще пишут монристы – для собственного удовольствия. Предполагалось, что по нему будет снят фильм.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});