Монристы (полная версия) - Елена Хаецкая

«– Тост! – закричал Колхаун, беря стакан со стойки.

– Давайте! – ответило несколько голосов.

– Да здравствует Америка для американцев и да сгинут пришельцы, особенно проклятые ирландцы!

Произнеся этот оскорбительный тост, Колхаун сделал шаг назад и локтем толкнул мустангера, который только что поднес стакан к губам.

Виски выплеснулось из стакана и залило мустангеру рубашку.

Была ли это случайность? Никто ни минуты не сомневался в обратном. Сопровождаемое таким тостом, это движение могло быть только намеренным и заранее обдуманным.

Все ждали, что Морис сейчас же бросится на обидчика. Они были разочарованы и удивлены поведением мустангера. Некоторые даже думали, что он безмолвно снесет оскорбление…

Он поставил свой стакан, вынул из кармана шелковый носовой платок и стал вытирать вышитую грудь рубашки.

В его движениях было невозмутимое спокойствие, которое едва ли можно было принять за проявление трусости, и те, кто сомневался в нем, поняли, что они ошиблись. Они молча ждали продолжения…

– Я ирландец, – сказал мустангер, кладя платок в карман.

Ответ казался очень простым и немного запоздалым, но все поняли его значение. Если бы охотник за дикими лошадьми дернул Кассия Колхауна за нос, от этого не стало бы яснее, что вызов принят. Лаконичность только подчеркивала серьезность намерений оскорбленного.

– Вы? – презрительно спросил Колхаун, повернувшись к нему и подбоченившись. – Вы? – продолжал он, меряя мустангера взглядом. – Вы ирландец? Я принял бы вас за мексиканца, судя по вашему костюму и вышивке на рубашке.

– Какое вам дело до моего костюма, мистер Колхаун? Но так как вы залили мою рубашку, то разрешите мне ответить тем же и смыть крахмал с вашей.

С этими словами мустангер взял свой стакан и, прежде чем отставной капитан успел отвернуться, выплеснул ему в лицо остатки недопитого виски…»

Конечно, в жизни не разговаривают такими длинными, хорошо отполированными фразами. Для этого людям просто не хватает дыхания. Реалистическая проза, имитируя разговорную речь, вкладывает в уста героев короткие, отрывистые, не слишком правильно построенные фразы.

Сравните: как задирает Мориса Кассий Колхаун и как задирает Пьера Безухова Долохов.

«– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов и с серьезным выражением, но с улыбающимися в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру. – За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.

Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились; что-то страшное и безобразное, мутившее его во все время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол.

– Не смейте брать! – крикнул он…

Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с тою же улыбкой, как будто он говорил: «А, вот это я люблю».

– Не дам, – проговорил он отчетливо.

Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист.

– Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он и, двинув стул, встал из-за стола».

Лев Толстой – реалист абсолютный и бесспорный. В этом отрывке мы видим не просто негодяя, который намеренно ссорится с положительным героем и желает его убить (как у Майн Рида); всё настолько «как в жизни», что и Долохова не хочется осуждать бесповоротно, и Пьера не хочется оправдывать до конца. В отличие от монризма реализм имеет дело с очень сложными – потому что живыми – людьми. Монризм же занимается людьми из книг, а люди из книг всегда гораздо проще и ближе к схеме. Первичный писатель, сочиняя свое произведение, обращается к жизни, к своему внутреннему миру. Писатель-монрист, сочиняя свое произведение, обращается к книгам первичных авторов, к справочникам, к различным источникам и к своей собственной фантазии, воспитанной, опять же, книгами. Монризм вторичен, потому что основа его – не жизнь, а книги.

Создает ли образ, способный вызвать у нас «симфонию», Лев Толстой? Несомненно. При этом он обращается именно к нашему жизненному опыту: почти всем из нас случалось и намеренно злить неприятных нам людей, и испытывать бешенство по отношению к нашим мучителям.

Создает ли подобный образ Майн Рид? Странно, но – да. При этом он обращается к опыту, который мы получили из книг. Выше уже приводилось высказывание Нечкиной о том, что художественная литература непомерно расширяет наш опыт. Мы уже не раз дрались на дуэли. Назвав само это слово: дуэль, монрист вызвал у читателя поток ассоциаций. Читатель вспомнит прежде всего д'Артаньяна. Но ему и в голову не придет Пьер Безухов. Все, что связано с реализмом, никогда не вспоминается при чтении монристских книг. Почему? Да потому что монризм и реализм – это два совершенно различных отношения к жизни, два рода восприятия, две непересекающиеся плоскости. То, что для Пьера – трагедия, для д'Артаньяна – обыденность: посчитайте, сколько человек уложил, не поморщившись, этот 19-летний юноша за несколько дней.

И все же…

«Для Дюма, как писал он сам, история всего лишь гвоздь, на который он вешает свои картины, – метод распространенный, чего только не навешивали на этот гвоздь – от приключенческого романа до философской системы. Все дело, конечно, в том, какова картина. Я не знаю, достоверно ли отразил Дюма Францию XVII века, как большинство читателей я самоё эту Францию представляю себе по Дюма, но картины, им созданные, привлекательны своей яркой витальностью».

Что-то неуловимо притягательное есть в монризме. Какие-то струны нашей души он ухитряется задеть, несмотря на выспренный стиль, на неестественность реплик, на нелогичность поступков, на упрощенность характеров…

А вот соцхалтура никаких струн не задевает. МИМО.

В своей статье («Соперница времени») О. Чайковская пишет о романе Левандовского «Жанна д'Арк»: «Книга А. Левандовского – это попытка сложную, тончайшую по своей духовности историю Жанны перевести в очень простую социологизированную схему. Жанна оказывается «идеологом народа», уже с детства задумывалась она о причинах социального неравенства и (обогнав столетия) даже предъявила счет самому Богу (как, мол, допустил). Достигла она власти поддержкой народных масс, ненавидимая господствующими сословиями (механизм ее прихода в армию оказывается таким образом совершенно непонятным), была окружена врагами, среди которых первыми выступают попы. Выступают они, неотличимые, черным скопом – скопом шипят, иногда почему-то хором кудахчут, коллективно думают свои черные думы: «Будь их воля, они показали бы этой строптивой мужичке, где раки зимуют»… Они ехидно переглядываются, в Бога, по-видимому, совсем не верят, сворой кидаются на Жанну и, задавая ей вопросы «всегда жалящие, сверлящие», устраивают подлинную нравственную пытку. У этих попов «были постные физиономии и жадные глаза» и «когда они смотрели на девушку, ей казалось, что ее раздевают».