Почему у собаки чау-чау синий язык - Виталий Мелик-Карамов

Для исполнения песен нам необходим был аккомпаниатор. Людей, обладающих немалыми музыкальными способностями, в Архитектурном почему-то всегда был переизбыток. Но мы хорошо знали Лёньку Терлицкого. И у нас с Сашей даже сомнения не возникало, приглашать его или нет в наш коллектив. Тем более старший брат Лёни участвовал в знаменитом «Кохиноре» – капустниковском ансамбле Союза архитекторов. Лёня Терлицкий в девяностых вернулся из Америки, причем с Манхэттена, обратно на историческую родину, и ныне возглавляет в России и на Украине какой-то еврейский фонд. В Нью-Йорке он, по его словам, работал архитектором в собственной мастерской. Учитывая, сколько в Штатах зарабатывают архитекторы, если верить Терлицкому, то надо признать, что он или романтик-бессребреник, или националист. Терло, и сейчас выглядящий, как сорок лет назад, с таким же нежным, застенчивым румянцем, меньше всего похож на участника всемирного еврейского заговора.

Витю Проклова, как я уже говорил, мы оставить за бортом не могли. В отличие от родной сестры он предпочитал скромную безвестность. Вот уже тридцать с лишним лет он живет почти безвылазно на даче. Великолепный рисовальщик с невероятными по точности рукой и глазом, Витя занялся ювелиркой. В этом деле он мог подняться до невероятных вершин, но земная слава его никогда не прельщала. Единственное, ради чего он готов покинуть свою избушку, – это рыбалка. На даче скопился парк его поломанных машин, среди которых долго маячил настоящий действующий БТР (естественно, со снятым вооружением). Витя может починить, наверное, атомный реактор, но руки у него не доходят до прозы жизни. Заказы, которые принимает, он может исполнить в два дня, а может не уложиться в несколько лет – это чаще. Бандиты с автоматами даже посещали дачу, чтобы ускорить свой заказ, но Витя не дрогнул.

Когда мы с Витей решили жениться, – правильнее сказать, когда нас с Витей Лена и Таня решили на себе женить, – выяснилось, что ни у него, ни у меня нет костюма. Последний раз мы щеголяли в пиджаках и галстуках на выпускном вечере в школе, то есть за пять лет до этого.

Надежда Георгиевна Проклова, бармен ресторана «Москва», бабушка Вити и Лены, с недовольным лицом повезла нас в ГУМ одевать. Бабушка Надя была идейным противником этой двойной свадьбы. Выбор невесты внуком, а особенно жениха внучкой ее категорически не устраивал. Но как умный человек, точнее единственный практичный человек в семье, она понимала, что легче не противиться всеобщему восторженному потоку, а попытаться хотя бы направлять его в правильное русло.

Мы с Витей дожидались ее у входа в ресторан. Он выходил тогда на пустую Манежную площадь – без фонтанов и бронзовых животных из коллекции Зураба Константиновича. Бабушка Надя в «мертвый» дневной час покинула свой пост в баре и деловой походкой направилась в еще свободный от прошлых и будущих Иверских ворот проход, ведущий с Манежной площади к ГУМу.

При том, что я был выше ее на голову, а Витя на полторы, мы семенили вслед за ней.

Раздвигая толпы приезжих провинциалов, бьющихся за дефицит, баба Надя решительно поднялась на тихий второй этаж главного универмага страны и направилась в секцию мужской одежды. Три продавца скучали на фоне уходящей за горизонт вешалки с одинаковыми костюмами фабрики «Большевичка». Баба Надя подошла к тому, что был постарше, и тихо, но очень внятно произнесла: «Я бармен из ресторана “Москва”, мне нужно два приличных костюма на них…» – и, не глядя в нашу сторону, кивнула себе за спину. Сонная мизансцена вмиг ожила. Продавцы забегали, а потом начали шушукаться с ней. Паника возникла такая, будто им предстояло подобрать одежду для толпы делегатов профсоюзного съезда.

Через три минуты нам с Витей в кабинки принесли каждому по два финских костюма: темно-серый и темно-синий, поскольку предполагалось, что свадьба растянется на два дня. Все это время баба Надя равнодушно стояла посреди зала. Влети в ту же минуту в отдел сотрудники ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), они бы ни за что не догадались, что суета и материализация с пустого склада костюмов, в каких ходили только советские начальники высокого ранга, вызваны этой немолодой полной женщиной в косынке и сапогах «аляска», правда с профилем римского императора.

Витя засунул голову из своей в мою кабинку и сказал: «Представляешь, захожу я сюда и говорю: “Я архитектор из Моспроекта-два, мне нужен хороший костюм”. – Витя сделал паузу и, довольный, закончил: – а в ответ мне дают по роже».

Андрюша Тилевич и Женя Любимов были на курс нас с Сашей старше. Тилевич считался легендой Архитектурного. После очередной его выходки в деканат вызвали его отца. Мы стояли на улице вместе с Андреем, на том самом месте у ворот во двор, где он нас спас от гнева ветерана спецслужб, ожидая выхода папы с вердиктом. Папа, стройный, подтянутый, в отличие от коротконогого, с большой головой и носатого Андрея, вышел к нам, в полной тишине достал сигарету, закурил, а потом сказал: «Самоубийца!» Андрюшу из института не исключили. Впрочем, его все, абсолютно все, любили за щедрость, беспутство, пьянство, которое никогда не переходило в угрюмое выяснение отношений, а считалось лишь частью праздника. А праздник – это вся его жизнь. При всем при этом Тилевич был одним из самых способных студентов. Он рано умер, лет через десять после окончания института. Папа его пережил. У Андрея остался сын, ставший, по слухам, почти олигархом.

Преподавателей, которые нам помогали, я всех назвал, за исключением Сережи Бровченко, отряженного нам на помощь то ли парткомом, то ли месткомом, что заставляло некоторых совсем либеральных членов команды думать, что он по заданию властей за нами следит. На месте ректората я бы именно так и сделал, но Сережа искренне участвовал во всех наших приготовлениях, поскольку явно был влюблен в Наташу Рослову. Иными словами, сочетал приятное с полезным.

Не расставался с нами такой же, как и Бровченко, молодой преподаватель Алик Мокеев. Но в отличие от Сергея, который вел проектирование на кафедре промышленного строительства, Алик работал на кафедре рисунка. Звали его на самом деле Иудиил, но для нас он был Аликом. Если соблюдать историческую точность, Алик безотрывно находился рядом с Владом Минченко, таким образом и рядом с нами. Точно так же все время, но уже с нами, были Саша Михайловский (одногруппник Любимова) и маленький, с буденновскими усами, Женя Гришенчук. Женя жаловался на меня Зачетовой: «Кагамов интриган, – говорил он, – не бегет меня в команду, говогит, что у меня дикция плохая!»

Женя Гришенчук был единственный, кто в военные лагеря приехал со своим рулоном туалетной бумаги. В ряд над общим очком с ремнем на шее он не садился, а ходил с рулоном в лес. Его папа, такой же маленький Гришенчук, здесь, в Николо-Урюпино, оказался в конце лета 1941 года на формировании маршевых батальонов для фронта. Папа Гришенчук послал из Москвы Жене письмо, указав на нем, как полагается, номер нашей полевой почты, но на всякий случай дописал еще и обычный адрес: Московская область… и т. д. Тем самым папа Гришенчук раскрыл для вражеской разведки секретное месторасположение нашей воинской части. Гришенчука-сына, невзирая на картавость и усы, чуть ли не из леса вместе с дефицитным рулоном потащили в особый отдел. Военная контрразведка разбиралась с ним двое суток. Мы уже решили, что Женю по этапу отправили в Сибирь. Однако он вернулся в казарму – притихший, но с рулоном, который, несмотря на дефицит, не реквизировали. Жени Гришенчука и Саши Михайловского давно уже нет. Они, как и Тилевич (он первый), ушли очень рано – сорокалетними.

В летних лагерях ныне не существующей Академии имени Карбышева пятикурсники Архитектурного перед получением первого офицерского звания разбились по интересам. Дети начальников во главе с Мишей Посохиным после отбоя накрывали в Ленинской комнате стол, то есть выкладывали на кумачовую скатерть все то, что привозили их родители, получив продукты в распределителе. Совершенно непонятно, как при таком невероятном разнообразии русского языка этим правительственным продуктовым посылкам не нашлось другого названия, как «пайки». Слово почти одинаковое с тюремной «пайкой». Впрочем, возможно, в таком совпадении и был скрытый смысл этого строго по ранжиру выдаваемого блага. Описание того, что ложилось на стол, тогда поражало воображение. Сейчас это не самый крутой набор из обычного супермаркета. Но, думаю, качество тех продуктов было все же лучше нынешних. Главное блюдо – финский сервелат, мерило состоявшейся советской карьеры. Позже завистники скажут, что финны изготавливали его с добавлением мяса то ли нутрии, то ли выдры – в общем, такого животного, тушка которого не улучшает аппетит, несмотря на дорогой мех. Что интересно, выпивка на таком столе не ставилась. Подъем в шесть утра никто не отменял. Запивали жратву «Боржоми». Естественно, настоящим, другого не существовало. Но наклейка у «правительственного» почему-то была на английском языке. Вероятно, эта вода шла на экспорт и наливалась из какой-нибудь особенной скважины.