Почему у собаки чау-чау синий язык - Виталий Мелик-Карамов

Противоположную сторону длинного стола в Ленинской комнате, где проходила идеологическая обработка солдат, занимали любители игры в карты. Здесь главным считался Зегаль. В прежние времена он бы назывался банкометом. Несмотря на схожесть с названием «банкомат», функции у одушевленного и неодушевленного предметов совершенно разные. Банкомат выдает деньги, банкомет – игральные карты, при этом деньги старается забрать.

В первые же дни пребывания в лагерях добившись наряда на кухню, Зегаль умудрился опрокинуть себе на грудь чуть ли не половину котла с рыбным супом. Сколько он потом ни стирал гимнастерку, чем только ее ни присыпал и ни поливал, стойкий запах рыбы с нее не выветривался, как не исчезало и ровное темное пятно во всю грудь.

В столовой все друг друга пугали, что армейское командование подсыпает нам в компот бром, чтобы резко снизить потенцию, совершенно не нужную во время обязательного двухмесячного прохождения службы перед получением офицерского звания. То ли рассказы о броме были обычными байками, то ли бром, как и многое другое в армии, оказался залежавшимся до потери своей таинственной силы, а может быть организм у меня был слишком здоровый, но я, как маньяк, через ночь убегал в самоволку в Москву к молодой семнадцатилетней жене. И хотя Витя женился в один день со мной, он такими частыми уходами из расположения не баловался. Витя был занят куда более важным делом. Наш ротный, старший лейтенант Лещенко, за бутылку подарочной белорусской «Зубровской», которую Витя выпросил у бабушки-бармена, подарил Вите затвор от винтовки-мелкашки. Так случилось, что у Вити дома образовалась винтовка, но без затвора, а у старшего лейтенанта откуда-то взялся затвор, хотя, вполне возможно, и винтовка у него тоже где-то хранилась. Ротный, взвесив рукой литровую квадратную бутылку, еще больший дефицит, чем финский сервелат, поскольку такая «Зубровская» продавалась только на съездах (партии, комсомола, профсоюзов) в Кремлевском дворце съездов, безо всякого раздумья отдал Витьке затвор. Вероятно, на ящик «Зубровской» вполне можно было поменять ракету класса «земля – земля». Все же уровень коррупции, точнее ее размер, в то время в стране был значительно ниже, чем в следующем тысячелетии.

Все два месяца сборов Витя на братской могиле, сидя под посеребренным гипсовым скорбящим солдатом, камнем (!), поскольку другого инструмента не было, стачивал с затвора лишние микроны. Поскольку братскую могилу посещали два раза в году – 23 февраля и 9 мая, – абсолютное уединение Проклов себе обеспечил.

Правил затвор он за неимением верстака на собственной груди, поэтому ходил, как и Зегаль, с черной манишкой на гимнастерке, но в отличие от Сашки от него пахло не тухлой рыбой, а благородным оружейным металлом. Настоящие антисемиты, прочтя эту строчку, тут же, наверное, радостно отметили, кто чем пахнет!

Отвлекусь от нашей казармы, чтобы вспомнить, как один ученый-математик, как ни странно, титульной национальности, попал на сходку юдофобов-интеллектуалов, к тому же еще и с монархистским уклоном, – очень модное течение на сломе восьмидесятых и девяностых. Правда, наступившее вскоре повальное наваждение к зарабатыванию денег многих неглупых людей отвлекло от такого интересного занятия, как поиск элементов всемирного заговора против советско-российского благополучия. Надо сказать, что бизнес, а точнее откаты и тендеры, сразу делают людей индифферентными в политических спорах. Быть идейным и при этом хорошо образованным ксенофобом становится последним прибежищем неудачников. Но в описываемые времена м. н. с. еще получал вполне пристойную зарплату при огромном количестве свободного времени, к которому добавилось еще и бездействие парализованных в перестройку парткомов. А чем еще было заняться, как не поиском замаскировавшихся евреев или НЛО, не наукой же? При введенном почти сухом законе бурное обсуждение появившихся в продаже прежде запрещенных книг с такими, например, увлекательными названиями, как «Последний каганат», хоть как-то заменяло споры о футболе, которые требовали как минимум пива. О «каганате» можно было дискутировать и под кофе. Очумев от бурных споров о нелегкой судьбе русских в России, наш ученый-математик встал и со словами: «Вас послушать, так Каплан [1]специально промахнулась!» покинул академическую квартиру.

Забегая вперед, скажу, что по приезде в Москву, после получения погон со звездочкой, затвор у Вити с масляным клацаньем точно встал на свое место в винтовке. Через пару дней мы уехали всей семьей к Рыбинскому водохранилищу. Там, ближе к дельте реки Мологи, начался наш (и мой, и Витин) медовый месяц. Для меня он ознаменовался строительством на поляне сортира на всех новых родственников плюс приехавших с нами друзей родителей с двумя детьми. Витя, который должен был вместе со мной копать выгребную яму, выпив датского вишневого ликера «Черри Херинг» (тоже, между прочим, продукция со съезда), часами сидел над обрывом и, высчитывая угол преломления, пытался из мелкашки подстрелить рыбу.

Но больше всего в армейских лагерях повезло группе истощенных провинциалов, стандартных представителей общаги.

В армии, как известно, все воруется, но ничего не выбрасывается. Однажды на утреннем построении старшина роты отобрал самых негодных, судя по скрюченным и согбенным фигурам, солдат. Старшина справедливо посчитал, что тот, кто не пригоден к ратной славе, должен уравновешивать этот недостаток иными достоинствами, прежде всего умственными.

Выведя пятерку дистрофиков из строя, старшина велел им маршировать на полковой склад. Пленные немцы, бредущие в колонне по Москве, выглядели куда более бравым, чем эта группа, получившая, по словам старшины, ответственное задание. Из своих запасников старшина достал портрет генералиссимуса, написанный на холсте размером три на четыре метра и заключенный в тяжелую золотую раму, и потребовал заменить вождя всего прогрессивного человечества на отца-основателя.

На поляну между казармой и столовой портрет притащил взвод старослужащих. Они же под руководством команды избранных, без пяти минут офицеров, целый день сколачивали подпорки, чтобы портрет встал на попа. В результате товарищ Сталин то ли вырастал из зеленой травы, то ли был в нее по грудь закопан. Довольная произведенным эффектом, группа особого назначения легла отдыхать рядом на траву, хотя ничего тяжелее собственной руки они не поднимали.

Весь следующий день, приспособив лестницу-стремянку, новоявленные социалистические иконописцы, страшно балансируя, разбивали портрет на квадраты. Безумно сложная работа. Видно, упарились до последней степени, поэтому стянули с себя гимнастерки, подставив июньскому солнцу свои синюшные тела. К счастью, галифе и кирзачи они не сбросили.

Наконец, дистрофики приступили к работе. За несколько дней гладко причесанная голова генералиссимуса покрылась буйной полуседой семитской шевелюрой. Потом на зеленый френч начала наползать окладистая борода. Ее исполнение потребовало не меньше недели. От непыльной работенки на свежем воздухе и усиленного питания торсы группы халявщиков приобрели некие формы и стали отсвечивать легкой бронзой.

Рота, чеканя шаг, три раза маршируя от казарменного плаца до столовой и обратно, как на Кремлевской площади во время парада, без команды поворачивала головы к зеленой лужайке, как к мавзолею. А на этой полянке завершалось великое таинство. Иосиф Виссарионович Сталин неумолимо превращался в Карла Маркса. С провинциальной предприимчивостью эта компашка распределила усилия так, что закончила свой нелегкий труд буквально за два дня до экзаменов на первый офицерский чин. Отныне перед ротой во все четыре метра возвышался нахмуренный Карл Маркс, только с погонами генералиссимуса и одинокой Звездой Героя Советского Союза на груди…

Наконец мы приступили к репетициям. Казалось, что стоит выучить и спеть пару песенок? Но выяснилось, что исполнение даже несложной партитуры коллективом – довольно сложная задача. Пение хором, да еще и с задором, давалось с большим трудом. Лёня Терлицкий, который сидел внизу, рядом со сценой, за роялем, кричал на нас как оглашенный, обзывал тупыми и дебилами, то есть всячески пользовался своим положением. Из зала одиноко, задрав бороду-лопату, с выражением «Не верю!» (по Станиславскому) взирал на нас Стас Садовский. Замыкал треугольник Миша Папков. Он учил нас не глотать окончание слов, ища подтверждения своим указаниям у Садовского. Самой большой проблемой для хора оказался я, поскольку, исключенный из бакинской музыкальной школы за абсолютное отсутствие слуха, никак не мог попасть в песню вовремя. Выход нашла Наташа Рослова: она встала рядом со мной и била коленом, когда полагалось вступать. Утомленный Папков в перерывах вспоминал о славном боевом пути архитектурной самодеятельности.