Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки) - Митицуна-но хаха

В одиннадцатую луну было то же самое. Двадцатого числа появился Канэиэ, а потом он не показывался больше двадцати дней. Раза два только были от него письма. И хотя душа моя не успокоилась, я уже устала от мыслей, у меня кончились душевные силы... А тут от Канэиэ принесли удивительно теплое письмо, где в числе прочего было написано: «Четыре дня у меня тянулось религиозное воздержание. Теперь я думаю, что сегодня буду у тебя». Это было в шестнадцатый день заключительной луны.

Немного погодя все небо вдруг нахмурилось, пошел дождь. Я выглянула наружу и подумала, что вряд ли он рискнет теперь выехать: все вокруг потемнело, казалось, наступает ночь. Дождь лил и лил, и мне казалось, что скорее всего он станет помехой для Канэиэ... И в то же время я вспоминала старые времена, когда такой дождь не мешал ему... Заливаясь слезами, переполненная чувствами, отправила я к нему посыльного, написав стихотворение:

Как жаль,Что ты откажешься приехать.Ведь бог Исоноками[58],Как меня учили,Так не поступал.

И когда я ждала, что посыльный вот-вот прибудет обратно, за южной стеной дома, где ставни были закрыты, кто-то как будто появился. Домашние еще ничего не могли знать, только мне показалось, будто что-то изменилось, и вдруг распахнулась дверь в спальню и вошел Канэиэ. Ливень был в самом разгаре, поэтому звуков было не слышно. Только теперь я услышала громкие голоса:

- Скорее вводи экипаж!

- Хотя ты и сердишься на меня годы и месяцы, - говорил мне между тем Канэиэ, - но за сегодняшний мой приход, я думаю, ты мне должна все простить. Дело в том, что завтра другое направление для меня будет запретным, а послезавтра у меня начинается религиозное воздержание, так что некоторое время я не смогу приходить, - утешал он меня.

Я подумала, что мой посыльный разминулся с ним и испытала облегчение. Ночью дождь не кончился, и Канэиэ вернулся к себе, сказав на прощание:

- Вечером приеду опять.

Поскольку другое направление ему было запрещено, я ожидала, что он выполнит свое обещание, но Канэиэ так и не показался.

«Прошлой ночью у меня были гости, а потом было уже поздно, и я не поехал к тебе, а вместо этого читал сутры. Видимо, ты думаешь обо мне как обычно», - писал он назавтра.

После моего затворничества в горах меня прозвали Амагаэру - Дождевою лягушкой - или по-другому - «Монахиня вернулась», я так отвечала на это письмо: «Уж коли не ко мне, так куда же мог поехать ты еще - то направленье было для тебя запретным...

И богиЛистьев подорожникаНе помогли.Лягушка понадеяласьНа обещанье».

При таких обстоятельствах тянулись дни, пока не наступил конец месяца.

Мне говорили, что в ненавистном мне месте Канэиэ бывает каждую ночь, поэтому на душе у меня не было покоя. Так проходило время, и настала пора Изгнания демона[59]. Все вокруг перестали думать о гадком, дурном; люди - дети и взрослые - кругом громко кричали:

- Черти, вон! Черти, вон!

Только я молча смотрела и слушала их. Все выглядело так, будто и в этом году все с удовольствием все это проделывают. Кто-то сказал, что идет сильный снег. Пусть в конце года не останется никаких горьких раздумий - все растают как снег.

Книга третья

Итак, снова наступил Новый год, называется Тэнряку третий[1]. В этом году тоже будут и радости, и горести, думала я, но начался год с того, что мой сын впервые отправился ко двору в парадном одеянии. Когда я увидела, как, спустившись в садик, учтиво приветствовал меня, от гордости за него я чуть не прослезилась. Хорошо было бы посмотреть, как он с сегодняшнего вечера отправляет службу, но я не могла этого сделать, потому что у меня должно было начаться осквернение. Про себя я думала: «Люди в свете так недобры...» - и снова в мыслях возвращалась к себе самой. Мне думалось: «Что бы отвратительного ни натворил Канэиэ в нынешнем году, я, наверно, не буду на него сердиться», - и от этой мысли легко становилось у меня на душе.

Третьего числа отмечали совершеннолетие государя; все шумели. Миновало и седьмое число, была процессия Белых коней[2], но я неважно себя чувствовала и не пошла на нее.

Канэиэ, который показался у меня только восьмого числа, наутро уехал, сказав на прощание:

- Сейчас удивительно много разных празднеств, за которыми нужно присматривать.

Один человек из его свиты, покуда он некоторое время отдыхал здесь (Канэиэ был у меня), написал стихотворение и передал его моим дамам:

Эта крышка от ведраИз СимоцукэНе годится никуда -Хоть на зеркало похожа,Только ничего не отражает.

Дамы положили на эту крышку сакэ[3] и фруктов, а в глиняный сосуд положили записку с ответным стихотворением:

Посмотрите на крышку,Что посылаем Вам,И не отчаивайтесь сразу -Хотите видеть чей-то образ,Так выпейте сакэ.

Из-за своего трудного состояния я даже не участвовала в том праздничном переполохе, который устраивали все кругом, и так прошло двадцать седьмое число. Четырнадцатого числа Канэиэ прислал мне свое старое платье и передал: «Это надо переделать». Поскольку он велел сказать мне: «Надеть его я должен в такой-то день», - я и не думала спешить, но когда наутро пришел посыльный и поторопил: «Скорее!» - я передала с ним такое стихотворение:

Боюсь, работа будет долгой.А если станешь надеватьВсе то же платье,Быть может, к нам былое возвратится.Уж лучше отошлю нетронутым шитье!

После этого я не написала ему ни строчки, пока не сделала всю работу.

- Сшито неплохо, - заметил Канэиэ, - одно плохо, что делала ты эту работу неохотно.

Я в раздражении послала ему стихотворение:

В волнении шуметьИ торопитьТого,- кто стар,Не нужно было -Ни это платье, ни меня.

После этого не слышно было, чтобы от Канэиэ прибыл посыльный.

Двадцать третьего числа, когда еще не были подняты шторы, одна из моих дам встала с постели и толчком открыла дверь.

- Оказывается, выпал снег! - воскликнула она, и тут я услышала первую песню камышевки. Однако чувствовала я себя слишком старой и даже не подумала сложить обычное для такого случая стихотворение.

Был посыльный, сказавший, что двадцать пятого Канэиэ назначили старшим советником. Я подумала тогда, что для меня это означает еще больше ограничений, и людей, которые подходили ко мне с поздравлениями, я воспринимала, как желающих пошутить, и совсем не испытывала радости. Только наш сын ничего не говорил, но в душе был очень доволен.

На другой день от Канэиэ принесли записку: «Почему ты не спросишь меня: как твое настроение? Из-за этого для меня и радость не в радость».

В последний день года принесли еще письмо: «Что с тобою случилось? Я сейчас очень занят. Почему от тебя нет ни звука? Ты бессердечна». Так в результате моего молчания между нами возникла взаимная неприязнь. Я подумала, что и сегодня не могу ожидать к себе его самого, и послала ему короткий ответ: «Ты постоянно занят докладами государю и совсем не имеешь свободного времени, поэтому нам и не встретиться».

Хоть я и оказалась права, но теперь уже не брала этого в голову и успокоилась совсем.

Однажды вечером, после того, как я уже легла в постель и стала засыпать, в ворота застучали, громко зашумели; мои слуги переполошились, ворота тут же открыли, после чего я, несколько встревоженная, увидела в проеме боковой двери Канэиэ:

- Живо, открой! Скорее!

Дамы, которые были возле меня, все выглядели по-домашнему: они разбежались и попрятались. Видно было уже плохо, я подползла на коленях и открыла дверь:

- «Редко ходишь ты сюда, туго ходят двери в петлях», - вспомнила старые стихи, и он закончил:

- «Когда бы приходил я только в эти двери, не запирались бы они».

Перед самым рассветом было слышно, как в соснах бушует ветер. Я слушала бурю и думала, что, когда встречала рассветы одна, не слыхала подобных звуков - видно, этим я была обязана покровительству будд и богов.

Наутро наступила вторая луна.  Шел тихий дождь. Даже после того, как мы подняли ставни, Канэиэ не обнаружил обычного нетерпения, - может быть, из-за дождя у него не было желания уезжать. Однако мне и в голову не пришло, что он останется у меня надолго. Через некоторое время Канэиэ спросил: