Измена с молодой. Ты все испортил! - Аника Зарян

ищут опору. Я лишь однажды видела его настолько же захмелевшим. Когда после нашей выписки из роддома он поехал с папой и друзьями отмечать долгожданное отцовство.

Он тогда вернулся под утро. С грохотом открыл дверь в нашу комнату, виновато съежился, когда свекровь сердито шикнула на него. Она только-только уложила Вику после первой бессонной ночи в доме, а я, полулежа, спиной ко входу, кормила Геру. Свекровь оставила малышку в кроватке и тихонько вышла. А муж на цыпочках подошел ко мне, опустился на колени, поцеловал голенькую пяточку ребенка и тоже прошептал:

«Ты хоть понимаешь, как я по тебе соскучился?»

Я нежно погладила его колючую щеку и легко кивнула. Сложная беременность, месяцы на сохранении, ранние роды… Он стойко держался, подбадривал меня. И только благодаря его поддержке я смогла пройти эти долгие семь с половиной месяцев, не сойдя с ума.

Спустя почти семь лет, он снова передо мной. Выпивший. Провинившийся. Снова готов опуститься на колени, но, как говорится, есть нюанс. Мы больше месяца не подходили к друг другу настолько близко. И во мне нет к нему той необъятной нежности. Лишь глубокая, душащая боль разочарования.

— Ты совсем меня не любишь, да? — спрашивает он, когда я отвожу взгляд.

— Люблю, — признаюсь честно. Потому что это правда, которая, увы, уже ни на что не сможет повлиять. Любить можно и с разбитым сердцем. Не хочу. Это бессмысленно. И об этом я решаю умолчать. — Иди ложись, Карен. Тебе надо проспаться.

— Ты моя королева.

— Хм…

— Да, королева… Ты помнишь? — начинает тихо напевать, — «И я иду к тебе навстечу, И я несу тебе цветы…»

'Как единственной на свете

Королеве красоты!', — допеваю в уме.

— Ты меня так называл, когда мы только познакомились.

— Потому что это правда. — Он медленно и неровно плетется к дивану. — Ты моя королева, джана. Моя идеальная. — хрипотца в голосе неприятно царапает слух. — Во всём и всегда правильная. Ты не делаешь ошибок.

Карен скидывает на пол пальто и заваливается на диван.

— И поэтому… ты решил мне изменить?

— Ну, вот опять ты об этом…

— Потому что я слишком идеальная? — Слова даются с трудом, но мне все же удается выговорить этот искаженный по всем понятиям логики вопрос. — Тебе наскучила идеальная жена⁈ Черт побери, Карен! И ты решил меня так наказать?

— Да причем тут ты? — скривляет губы. — Это планка, которой сложно соответствовать.

— Я никогда не ставила тебе никаких планок, Карен!

— А я… поставил. И сорвался, джана. — Он заплетается, делая долгие паузы. — Она для меня ничего не значит, джана. Я просто вспомнить хотел, какими мы были раньше. Нахлынуло просто…

Карен зевает, вытягивает вперед правую ногу и смотрит на меня.

Не могу сдвинуться с места. Не могу дышать. Не могу поверить глазам. Он, что, ждет, что я сейчас склонюсь перед ним и помогу снять ботинки? Покорная, идеальная жена? Всепрощающая смиренная дура⁈ Он настолько привык к этому? Какая же я идиотка!

— Хватит называть меня джана! — хватаюсь обеими руками за голову.

Я же так и делала. Годами, черт побери, так и делала! И не видела никогда ничего зазорного в том, чтобы помочь уставшему любимому снять обувь после долгого рабочего дня. А он на этой работе очень утомлялся, когда трахал свою неидеальную шлюху! Трахал и думал, как же ему сложно с идеальной мной⁈

— Как давно, Карен?

— Что, как давно? — Он уже глаза еле разлепляет. Но понимает, что я не помогу ему, поэтому с трудом скрючивается и стягивает по очереди ботинки. Швыряет пренебрежительно в сторону и снова заваливается назад.

— Как давно ты с ней?

— Зачем тебе это?

— Как давно, черт тебя подери⁈

Хочу знать и в то же время боюсь услышать. Потому что где-то в душе еще теплится крошечная надежда, что это было лишь раз. Лишь однажды. Он просто… Сорвался. Но голос разума звучит во мне слишком сильно. То, что я услышала сейчас… То, что я увидела тогда… То, как это происходило… Это не могло быть в первый раз.

— Месяцев пять.

Он зевает. Не от скуки, нет. Он просто хочет спать.

А я хочу умереть.

— Пять… — шепчу, с трудом сглотнув ком. — Пять…

— Тебе стало от этого легче?

Пока я обустраивала наш дом… Как же больно, Господи!

— Джан…

— Замолчи! — кричу, не в силах больше сдерживаться. Не могу стоять на месте, начинаю вышагивать перед диваном. — Замолчи, умоляю! Семья должна быть на первом месте? А на каком месте для тебя была я⁈ Я же всю себя перекроила! Ради тебя, Карен! Всю свою жизнь под тебя подогнала! Слышишь? Чтобы тебе было хорошо! Карен! Чтобы твоим родителям было хорошо! Чтобы нашим детям было хорошо! Ты меня слышишь?

Подскакиваю к нему, трясу за плечо, хочу, чтобы он понял, услышал, а он… Громко захрапел и повернулся лицом к спинке.

* * *

— Он к Вике цеплялся, и я ему врезал, — рассказывает сын, потупив взор. Мы сидим на родительской кухне, вокруг овального стола. Голова раскалывается, но я держусь. Я должна держаться, чтобы не умереть.

— Ксюша джан, я ему уже всё сказала. — Свекровь смотрит на меня, кивает, округлив глаза, всем видом давая понять, что у нее всё под контролем.

— Спасибо, — произношу настолько спокойно, насколько сейчас способна, — но я тоже хочу поговорить с сыном.

Она поджимает губы, отворачивается, но не уходит. А я пытаюсь настроиться на разговор.

— Милый, драться не выход. — начинаю осторожно, не обвиняя, чтобы сын не закрылся. — Ты пробовал сначала с ним поговорить?

— А о чем с ним говорить, мама? — Отвечает он, нахмурившись. В чертах лица Геры отчетливо проявляется мимика Карена. Но упрямством он, видимо, в меня. И такой же максималист. — Он девочек обижает!

— Он их бьет?

— Нет. — Сын собран и серьезен. И, кажется, совершенно не чувствует себя виноватым в том, что затеял драку.

— А как?

— Он обзывается. — цедит он неохотно, каждое слово на вес золота. — Вику вот малявкой называет.

— Это плохо, согласна. — не оставляю попытку достучаться до него. — Но за слова и разбираться надо словами.

—