Измена с молодой. Ты все испортил! - Аника Зарян

— Прав, — соглашаюсь. — Но синяки не у тебя, а у него.

— Подумаешь, синячок… — говорит мой ребенок пренебрежительно. Господи, как же он сейчас похож на отца! — Мам, можно, я уже пойду?

Вынужденно отпускаю от себя сына, и он быстро скрывается в недрах дома.

А я остаюсь сидеть в замешательстве. Слишком много для одного дня… Во что превратилась моя жизнь?.. Я наделала столько ошибок… Упустила себя, ради семьи… А что в итоге?

Не понимаю, как не заметила в Гере такие перемены? И почему мой добрый и ласковый мальчик считает нормальным пустить в ход кулаки? Устало массирую виски, чтобы не дать чувству вины снова взять меня в тиски. Я не виновата в том, что сын подрался. Я хорошая мать.

— Ты себя не вини, дочка. Он перерастёт, — первой нарушает тишину свекровь. — Все мальчишки через это проходят.

— Я сказала это вслух? — смотрю удивленно.

А она отрицательно качает головой:

— Я просто знаю, о чем думает любая мать в такие моменты, ай бала.

— Он защищал сестру, — говорю, потому что хочу его оправдать. Мне нужно его оправдать. Он это сделал ради сестры. Я всё делала ради них всех… Но мы оба ошиблись.

— Правильно, — качает головой свекровь. — Но ты всё равно поговори с мамой того мальчика. Извиниться надо.

Она права.

Но уже поздно, поэтому я решаю перенести это на завтра. Еще одного серьезного разговора я уже не выдержу.

Мы возвращаемся домой. Дети идут к себе, быстро складывают ранцы и ложатся. Вика нежно обнимает меня и желает спокойной ночи. Гера же смотрит ёжиком, а затем поворачивается спиной.

— Сладких снов, родной, — говорю ему и глажу спинку.

— Угу, — бубнит он под нос, даже не обернувшись…

Утром я сама отвожу детей в школу. Паркуюсь у боковых ворот и пишу учительнице, что хотела бы с ней увидеться до начала уроков.

«Жду вас у турникета», — приходит сообщение почти сразу.

Дети синхронно хватают ранцы и сменки и выходят из машины с разных сторон. Синхронно хлопают дверями и, обойдя ее, ровным строем шагают впереди.

— Доброе утро, Нина Ивановна, — одновременно здороваются они с классной руководительницей и, пройдя через турникет, идут к раздевалке. Невысокого роста женщина с острым, сосредоточенным взглядом и плотно сжатыми губами выжидающе смотрит на меня, покручивая в пальцах очки в тонкой коричневой оправе.

— Доброе утро, Нина Ивановна, — повторяю я.

— Как вы, Ксения Викторовна? Замечательно выглядите! Уже поправились? — спрашивает она с неподдельным участием. А я будто в ступор впадаю от ее вопроса. Она тут же считывает моё замешательство и спешно добавляет: — Дети рассказывали.

— Да, спасибо. — понимающе улыбаюсь и тут же перехожу к делу. — Я хотела поговорить с вами насчет вчерашнего происшествия.

— Так? — кивает она, как в замедленном действии.

— Гера утверждает, что его спровоцировали. И я ему верю, — даю понять, что я на стороне сына, несмотря ни на что.

— Да?.. — приподнимает бровь, а губы искривляются в ухмылке.

— Да. Но я всё равно считаю это неприемлемым. И хочу поговорить с мамой того мальчика. Возможно, стоит встретиться лично…

— Я рада, что вы это понимаете. — Она практически переходит на шепот. — Но мой вам совет, поговорите и с родителями остальных ребят.

— Каких остальных ребят?

— Карен Георгиевич вам не рассказывал? Или родительский чат…

— О чём? — чувствую себя в какой-то нелепой комедии ситуаций.

— Ксения Викторовна, это не первая драка, которую начинает ваш сын. Я его не узнаю. Такой спокойный, добрый мальчик был. А после каникул сам на себя не похож. Задирает всех, дерется. Мите Стрелкову пиджак порвал, Сереже Васильеву очки разбил. И чем дальше, тем сложнее с ним разговаривать. Да, он считает, что не виноват. Но поверьте моему профессиональному опыту, я знаю, что дети вот так, ни с того, ни с сего не меняются. Его что-то очень беспокоит, и он вот таким нехорошим способом транслирует свои переживания, через агрессию. Это похоже на крик о помощи. Поговорите с сыном откровенно. Узнайте, что его гложет? Возможно, он пережил какой-то стресс? Или ваша болезнь на него так повлияла?

— Я не больна, Нина Ивановна, — почему-то оправдываюсь. — Это была обычная простуда.

— Я не знаю, — пожимает плечами, надевая очки на кончик острого носа, — вам виднее. Но ребенка надо спасать. Пока он не натворил чего-нибудь… непоправимого. Тогда нам придется поднять вопрос о постановке на внутришкольный учет… А фамилии я Вам дам, конечно. Отправлю списком в мессенджере. И причину напишу. Видимо, семьи решили не обращаться к вам лично, пока вы болеете.

— Я не болею, — в третий раз произношу уже на грани и кусаю щеку изнутри. Срываться нельзя. Я так только хуже сделаю.

Отслеживать весь поток сообщений в школьном чате детей в последнее время у меня не хватало сил. Но мы с Кареном вдвоем в нем состояли, поэтому я была спокойна, что мы ничего важного не упустим.

А он мне ни о чем не говорил.

Возвращаюсь в машину, как после неравного боя. Побитая, побежденная. Расстроенная. Через минут десять мне приходит сообщение. Пять фамилий. Пять жертв агрессии моего Геры.

Но вместо того, чтобы начать обзванивать их, я набираю номер мужа.

Карен отвечает не сразу. Он всё еще спал на диване, когда мы утром выходили из дома.

— Да, джана, — заспанный голос выдает в нем только что проснувшегося человека.

— Ты знал, что наш сын все время дерется?

Обманчивое спокойствие в голосе диссонирует с бурей нахлынувших эмоций.

— Знал, — отвечает он после недолгой паузы. — Я разберусь.

— И когда ты собирался мне об этом рассказать?

— А тебя это беспокоит? — Он безошибочно улавливает мое состояние и переходит в защиту. Нападая.

Он больше не пьяный муж, который уничтожил меня своими признаниями. Он снова юрист. Адвокат.

Манипулятор.

— Я его мама, Карен. Я должна была знать об этом.

— Я его папа, Ксюша. Я разберусь. Приезжай домой.

Я понимаю, что происходит с мои сыном. Гера всегда был очень чутким ребенком. Тонко чувствовал эмоции членов семьи, пропускал через себя и слёзы сестры, и суровость дедушки… Он интуитивно ощущает, как поменялась погода