Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова

у нас иностранный. Наши опять решили игнорировать англичанку, на все ее вопросы молчать, на дружелюбные улыбки и попытки наладить контакт – отвечать кислыми минами.

Но это не всё. Гаврилов принес с собой клоунский рыжий парик. И теперь, напялив его, всю перемену крутится перед доской. Вихляется, строит гримасы и писклявым голосом передразнивает англичанку и не замечает, когда она появляется.

Олеся Владимировна входит в кабинет – и я ее не узнаю. Еще позавчера сидела у нас дома, растерянная и грустная, сетовала, что неловко получилось с экскурсией, а сейчас она какая-то замкнутая, холодная и будто чужая.

Гаврилов наконец ее видит, но даже не думает сдернуть парик и сесть на место. Он, ничуть не смущаясь, вертится теперь вокруг неё. Изображает удивление, взмахивает руками, паясничает, издевательски квохчет: «А что такое?». Лезет ей прямо в лицо и кривляется.

Наши посмеиваются, хотя выглядит это пошло и глупо.

– Петь, скажи ему, чтобы прекратил, – прошу я Чернышова.

– Да чё? Он и так щас сам сядет.

Олеся Владимировна стоит за учительским столом, прямая и гордая. Смотрит на нас пустым взглядом и молча чего-то ждет. И словно не замечает, как вокруг нее вьется Гаврилов.

– Сядь, – доносится с задней парты пренебрежительное. – Концерт окончен.

Гаврилов бросает на Горра недоуменный взгляд, но подчиняется. Стягивает парик и возвращается на место.

Однако Олеся Владимировна к уроку не приступает. Она по-прежнему стоит неподвижно и молча, с непроницаемым лицом. Минуту, две, три.

Наши даже начинают беспокойно ерзать и переглядываться, мол, что с ней.

И лишь когда пауза уж слишком затягивается, она сухо произносит:

– Я ошиблась. Я считала вас взрослыми, разумными, порядочными людьми. И пыталась с вами общаться соответственно, а уроки строить в такой форме, чтобы обучение было для вас максимально интересным. Но… увы. Вашу незрелую и глупую выходку со срывом экскурсии обсуждать я не буду. Это останется на вашей совести. Но вы приняли доброжелательное и уважительное отношение к себе за слабость. Что ж, значит, отныне наши уроки будут проходить в ином формате. Я задаю вопрос, если вы на него не отвечаете – единица в журнал. Я даю задание, если вы не выполняете – единица в журнал. Любой посторонний шум, любая возня, мешающая уроку – сообщение родителям. В общем чате. С фамилиями и подробностями. Вам за себя не стыдно, пусть стыдно будет родителям.

Наши от такого напора как-то сразу затихают. А она обращается к Гаврилову:

– Тебе – первое и единственное предупреждение. Затем пойдешь отсюда вон.

– Сама пойдешь отсюда… побежишь… – бубнит он себе под нос почти шепотом, но в тишине класса его слова все равно слышны.

– С вещами на выход, – чеканит она жестко. – После урока напишу родителям.

– Да пиши куда хочешь, мне пофиг, – огрызается он, но я вижу, что такой исход он не ждал и не хотел, и теперь психует. Хватает свою сумку и выскакивает из кабинета.

На его хамство Олеся Владимировна и бровью не ведет. Лишь легкий проступивший румянец говорит о том, что ей неприятно.

– Работаете вы самостоятельно, – не дрогнув, продолжает она. – Я даю вам тему – вы ее изучаете, затем пишете тест.

И действительно – пол-урока мы читаем учебник сами, потом пишем короткий тест. В конце она спрашивает:

– Ну что, вам нравится вот такой формат? Этого вы добивались?

Наши молчат. Уж не знаю почему – из-за того, что договорились игнорить ее, или просто нечего сказать.

– Нравится? – Олеся Владимировна обращается к Петьке. Он пожимает плечами.

– И ты тоже не знаешь? – спрашивает она у Горра.

– Мне без разницы. Вряд ли вы сможете научить меня тому, чего я не знаю, – надменно заявляет он.

Кто-то из девчонок издает сдавленный смешок. А Олеся Владимировна, хоть и старается не подать виду, но явно задета его словами. Причем гораздо сильнее, чем хамством Гаврилова.

Горр, скорее всего, даже прав – ему и прошлая англичанка постоянно кокетливо твердила: «Ах, Герман, ты знаешь язык лучше меня!».

Но как бы то ни было – разве так можно? Меня прямо подстегивает от этих его слов. И я, хоть она меня и не спрашивает, говорю вслух:

– А мне бы хотелось, чтобы вы нам всё объясняли. Мне интересно вас слушать. И… простите нас, пожалуйста.

За спиной сразу слышу шепотки, смешки, ухмылки, но мне все равно.

После уроков Михайловская цепляет меня возле гардероба.

– Неплохо ты сегодня классной подлизала, Третьякова. Смотрю, никак не уймешься…

Но она не договаривает. В гардероб заходит Горр, и она сразу теряет ко мне интерес и устремляется к нему.

– Герман, это правда, что ты ушел из команды?

– Правда.

– А завтра как? У вас же завтра игра? – Лицо у нее такое, словно от его участия решается ее судьба.

– Без меня справятся, – усмехается он.

– Но Герман… – расстроенно восклицает она и тише добавляет: – Завтра же... ну, ты сам знаешь.

А меня, пока я одеваюсь, вновь одолевает странное ощущение, что хоть Горр и разговаривает с Михайловской, но неотрывно следит за мной. И что еще странно – это меня заставляет нервничать. Я скорее выхожу, по пути завязывая шарф.

Горр, видимо, тоже, потому что вскоре он меня догоняет.

В дверях, как обычно в пересменку, небольшое столпотворение. Особенно в «предбаннике» затор. Я стою, жду, а потом вдруг чувствую, что он – за спиной. Точнее, справа, упирается в меня грудью. Не он один – в такой толчее все друг друга подпирают и подталкивают, но только от него мне не по себе. Сердце так и колотится. Еще и он смотрит на меня. И всю правую сторону лица, там, где скользит его взгляд, буквально жжет.

Я не выдерживаю, поворачиваюсь к нему. Спрашиваю:

– Что?

Горр не отвечает и взгляд не отводит. А у меня теперь еще сильнее приливает кровь к лицу. Щеки просто полыхают, и я скорее отворачиваюсь. Но знаю же, что он рядом, что касается меня, разглядывает зачем-то, и мне от этого беспокойно, жарко, душно.

Наконец мы выходим на крыльцо, я стараюсь идти спокойно. Но кожа так пылает, что я даже мороза не чувствую. А Горр, наверное, идет где-то сзади, отстал немного. Но мне уже так легче. Оказывается, я совсем не переношу его близости. Выхожу за ворота и вдруг замечаю невдалеке какую-то женщину,