Орленев - Александр Мацкин

знаменитым Сутугиным) принес ему только что сочиненную

драму по мотивам романа Достоевского «Идиот». Знатоки теат¬

рального рынка, они трезво рассчитали конъюнктуру, полагая,

что Орленев захочет повторить успех Федора в очередной сильно

драматической роли. Вопреки ожиданиям он не стал даже чи¬

тать их инсценировку и спустя тридцать лет написал в мемуарах:

«Я боялся повторить в князе Мышкине царя Федора, так много

общего у них»24. Эта мысль о близости двух «вполне пре¬

красных» и странных героев русской литературы пришла Орле¬

неву еще в первые месяцы работы над Федором.

Д. Л. Тальников рассказывал, что Павел Николаевич, память

которого не была стойкой и отличалась крайней степенью избира¬

тельности, без особого усилия читал наизусть целые страницы из

«Идиота». И были в этом романе у него любимые места; ему

нравилось, например, рассуждение Аглаи о главном и не глав¬

ном уме. Напомню это рассуждение. Аглая говорит, что она

считает князя Мышкина самым честным и самым правдивым

человеком, и если некоторые полагают, что он болеет «иногда

умом, то это несправедливо»: «...хоть вы и в самом деле больны

умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки го¬

ворю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой

даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и

неглавный» 25. Что же это такое «главный ум»?

В самой краткой формуле Достоевского — Орленева это ум

сердца. А более подробно — способность «видеть везде причины»

и прощать людям зло, потому что, может быть, они заблуждаются

или по слепоте не понимают, а может быть, они больные, «за

ними уход нужен» 26. Гипотеза «главного ума» становится для Ор¬

ленева рабочей во время изучения роли Федора. Он знает, что эту

соблазнительную аналогию, как всякую аналогию, надо проводить

осторожно; похожесть — это не повторение, и он отдает себе от¬

чет, что в хитросплетениях политики «главного ума» недостаточно,

там нужен еще и «не главный»: ум тактики, ум Бориса (вот по¬

чему Федора так тяготит бремя власти). А для Мышкина таких

понятий-антиподов в нравственной сфере не существует. С дру¬

гой стороны, разве Федор с его рассеянным вниманием и быстрой

утомляемостью сможет выдержать тот фантастический темп, кото¬

рый берет Мышкин в первый день нашего знакомства с ним, день

«встреч и сцен» и самой «неожиданной действительности». Но это

различие, сколь бы оно ни было существенным, не может скрыть

их замечательного сходства.

И вот некоторые общие признаки этого «главного ума». Мыш¬

кин побеждает своих оппонентов, например Ипполита, доверчи¬

востью, точно так же как Федор побеждает Ивана Шуйского без¬

граничной, какой бы ни казалась она нам теперь наивной, верой

в человека, в то, что держать и копить зло вовсе не в его природе.

В простоте Мышкина генеральша Лизавета Прокофьевна видит

самое благородное направление ума, а Шуйский называет про¬

стоту Федора святой, то есть безусловно жертвенной и свободной

от предвзятостей, выработанных государственным или житейским

обиходом на протяжении столетий. И самый важный признак: оба

они ведут себя с естественностью и прямотой, свойственной и до¬

ступной только детям, которые в глазах Орленева представляют

некий образ совершенства. Есть у них черты и портретного сход¬

ства. Федор, как и Мышкин, оживляется порывами, с ним также

в одно мгновение происходят необыкновенные перемены, у него

такая же смутная, потерянная улыбка на посинелых губах.

Вывод напрашивается такой — они люди «не от мира сего»,

чудаки, обломки, Дои Кихоты, заблудившиеся странники, для ко¬

торых трагедия часто оборачивается смешной стороной, что еще

больше придает им истинно человеческое обаяние. А ведь Суворий

и Орленева называет бессребреником, фантазером, беспечным

бродягой и, однажды встретив его отца Николая Тихоновича,

скажет ему, что сын у него «какой-то особенный, не от мира

сего» 21. И верно, многое-многое ему противно на базаре житей¬

ской суеты, он не корыстолюбив, не придает значения в жизни

благоустройству, не почтителен к авторитетам, презирает лицеме¬

ров и фарисеев. Но как всего этого мало, как не хватает ему

твердости в нравственных понятиях, касается ли то его романов,

которые не всегда кончаются счастливо, или его отношений с Су¬

вориным, которые, хочешь не хочешь, требуют изворотливости и

вечных уловок, или его положения в труппе, где у него иногда не

хватает духа черное назвать черным, а белое белым, и т. д. Он не

ищет святости и не боится греховности, он хочет поступать так,

как подсказывает ему совесть. И как же это трудно! Вот почему он

так восхищается Мышкиным и Федором, ему кажется, что это он

сам, только в исправленном и основательно улучшенном виде.

В памяти русских зрителей рубежа века Орленев остался ак¬

тером нескольких трагических ролей, впервые сыгранных при¬

мерно в одном пятилетии (начиная с сезона 1898/99 года), хотя он

продолжал выступать еще двадцать пять лет и репертуар его со¬

стоял из сотен названий. Друг его молодости В. И. Качалов с рав¬

ным блеском играл Чацкого, Анатэму и фабриканта Бардина

в горьковских «Врагах». У Орленева не было такой широты диа¬

пазона; ему для творчества нужны были резко выраженные сти¬

мулы, чувство родственности с героем, духовная близость с ним.

Он видел мир в контрастах и дисгармонии, и далеко не все ему

нравилось в этом мире,— как иначе мог бы он сыграть одним из

первых в русском театре Раскольникова и Дмитрия Карамазова?

Но из чувства отрицания, чувства протеста, даже самого справед¬

ливого и самого святого, не рождалось его исповедническое ис¬

кусство. В наши двадцатые годы в театре была распространена

теория актера — «прокурора образа», то есть открытого, заранее

обусловленного осуждения того, кого ты играешь, розыска и

предъявления улик ему. Для Орленева такая художественная за¬

дача была неинтересной и даже невозможной; если ему случа¬

лось — это было редко — играть несимпатичных людей, он обяза¬

тельно находил у них какие-нибудь достоинства, а если не нахо¬

дил, то заведомо приписывал им нечто контрастное основному

тону роли, говоря, что природа, как правило, смешивает краски.

А самые знаменитые его роли строились на идее сострадания,

заступничества и обязательно находились в каком-то соотноше¬

нии с ним самим, с его биографией, с его опытом, с его мыслью,

ищущей ответа на мучающие его нерешенные вопросы. В одно и

то же время он восхищался Федором и жалел его, и трудно ска¬

зать, чему отдавал предпочтение в своей игре — взлетам духа ге¬

роя трагедии или минутам его слабости. Чтобы лучше понять это

сложное чувство Орленева, стоит привести слова Немировича-

Данченко, человека более зрелого — и по возрасту, он был на

одиннадцать лет старше Орленева, и по общему развитию, и по

знанию тайн театра, к тому же человека более твердого харак¬

тера. Летом 1898 года, в те дни, когда Орленев, уединившись на

литовском курорте Друскеники вместе со своей первой женой —

Елизаветой Павловной, обдумывал и изучал роль Федора, Неми¬

рович-Данченко писал Станиславскому: «Федора» мы с женой на

днях читали громко и ревели, как два блаженных. Удивительная

пьеса! Это бог нам послал ее. Но как надо играть Федора!!..

Я не знаю ни одного литературного образа, не исключая и Гам¬

лета, который был бы до такой степени близок моей душе» 28. Ка¬

кой сильный личный мотив прорывается в этом признании, и как

близок он душевному состоянию Орленева *.

В пьесе Федор жалуется на преследующие его недуги («под

ложечкой болит», «бок болит немного»), в театре эта болезнь