Лабиринт - Яэко Ногами

как бы становилось их общей телесной оболочкой, превращало их в одно существо и сливало с окружающей природой. Никогда еще они не испытывали такой близости и симпатии друг к другу, как сейчас.

Они решили закусить где-нибудь и направились в город, находившийся довольно далеко от дачного поселка. Дорога тянулась лесом, тонувшим в тумане, и пейзаж полон был сказочного очарования. Сзади то и дело раздавались звонки, и, чуть не задевая пешеходов, мимо проносились на велосипедах мальчики и девочки — дети иностранцев, живших здесь на даче. На мгновение из тумана светлым пятном выступали их золотоволосые головки и, мелькнув, тут же исчезали во мгле.

— Ого, на этот раз, кажется, лошадь,— сказал Кидзу, прислушиваясь к неясному, отдаленному шуму, доносившемуся из молочно-пепельной мглы.— И даже две!

Вскоре стал отчетливо слышен мерный, легкий топот копыт. Смягченный туманом, он звучал как какой-то музыкальный пассаж. Сёдзо решил, что это едут двое англичан, муж и жена, любители верховых прогулок,— он часто встречал их в лесу. Цокот копыт стал громче. Едва пешеходы сошли на обочину дороги, как навстречу им из тумана стало надвигаться какое-то огромное чудовище. Все ближе, ближе. Наконец проступили его очертания, и друзья увидели пару высоких гнедых коней, на которых восседали мужчина и женщина.

— О-о! Сёдзо-сан! — громко и весело крикнула женщина.

Это была Тацуэ. Натянув поводья, она легко спрыгнула с коня и предстала перед друзьями в ловко сидевшем на ней костюме для верховой езды. На ней были бриджи, заправленные в высокие ботинки до колен, короткий жакет и белая жокейская шапочка.

— И Кидзу-сан здесь? Вот не подозревала! Когда приехали?

— Сегодня.

— Надеюсь, вы навестите и меня? Правда, я сейчас живу на вилле Масуи, так что ищите меня у них.

Дача Таруми была расположена высоко в горах, чуть не у самой вершины Атаго. Сестра Тацуэ, страстная купальщица, на лето уехала к морю в Хаяма. Отец с матерью наезжали сюда лишь изредка. В огромной вилле Тацуэ чувствовала себя одиноко. Поэтому на своей даче она жила только в те дни, когда приезжали родители, а остальное время предпочитала находиться у Масуи, где она себя чувствовала ничуть не хуже, чем дома.

Кидзу сказал, что он прибыл в Каруидзава по служебным делам и вечером собирается обратно, но на днях, вероятно, вновь побывает здесь и тогда обязательно воспользуется приглашением Тацуэ.

— Благодарю вас. Это очень любезно с вашей стороны,— сказала Тацуэ и, блеснув своими черными глазами из-под широкого козырька жокейского картузика, смерила взглядом обоих приятелей.— И все же,— продолжала она,— я не понимаю, что вам мешает прийти сегодня. Ведь вы можете вернуться в Токио последним поездом. Что касается господина Сёдзо, то ему я позвонила, как только сюда приехала, но их милость до сих пор не соизволили ответить.

— Несколько дней назад я заходил к вам, но не застал дома.

— Кто не застал, тот все равно что не приходил,— отпарировала Тацуэ, смеясь и сбивая кончиком хлыста какой-то проступавший сквозь туман желтый придорожный цветок. Затем она повернулась к всаднику, который тоже спешился и в ожидании спутницы стоял со своим конем позади ее лошади. То был Кунихико Инао. Рослый, одетый в коричневый костюм для верховой езды и коричневые высокие сапоги со шпорами, он напоминал кавалерийского офицера.

Тацуэ представила его. Переложив хлыст в левую руку, правую он протянул новым своим знакомым и на европейский лад обменялся с ними рукопожатием. Где-нибудь в другом месте и даже на главной улице Токио это, возможно, показалось бы неуместным. Но здесь, на лесной дороге в Каруидзава, где то и дело попадались европейцы, этот жест вполне гармонировал с обстановкой.

Инао сказал, что вечером он тоже собирается быть у Масуи и будет рад еще раз встретиться с ними.

Голос у Инао был хрипловатый, манера говорить — спокойная, уверенная. Лицо с грубой, нечистой кожей было гладко выбрито, но подбородок и щеки отливали синевой, как это бывает у жгучих брюнетов с густой и жесткой бородой. Нос был довольно крупный, с горбинкой; глаза круглые, с каким-то холодным блеском.

— Что, они уже помолвлены?—спросил Кидзу, после того как Инао, подставив ладонь под изящную ножку Тацуэ, помог ей сесть на лошадь, а затем и сам с ловкостью прекрасного наездника вскочил в седло и вслед за спутницей исчез в волнах тумана.

— Возможно,— ответил Сёдзо.

— И ты не жалеешь, что вовремя не заарканил ее? — усмехнулся Кидзу.

— С чего бы это? Меня мало занимает, когда и за кого она выйдет замуж.

Сёдзо сказал правду. Кидзу сначала готов был усомниться в его искренности, но, судя по настроению приятеля, пришел к выводу, что тот не лукавит. При этой неожиданной встрече в лесу Сёдзо впервые познакомился с человеком, на которого в свое время Кимико ему намекала как на возможного жениха Тацуэ. Однако, как ни прислушивался Сёдзо к своему сердцу, он не чувствовал, чтобы оно было сколько-нибудь задето. И все же, когда вдали смолк топот копыт и злоречивый Кидзу воскликнул:

— Послушай, что у него за рожа? Ведь ее будто морилкой покрыли!—он засмеялся в ответ и сказал:

— Кожа нечистая — это еще полбеды, а вот плохо, если и совесть не очень чиста...

На опушке леса сквозь редеющую пелену тумана тускло заблестело солнце. Взглянув на него, Сёдзо почему-то вдруг вспомнил большую круглую серебряную пепельницу, которая всегда стояла на столике в гостиной виконтессы.

Первое время замужества Мацуко была очень недовольна своим супругом. Надменный, строгий, прозаичный, он знал лишь одно: дела. Круглый год с утра и до вечера он был поглощен своими делами. Не успели они отпраздновать свадьбу, как он перестал обращать внимание на жену. И она жалела, что вышла за человека, который совершенно не понимал ни женских чувств, ни женских интересов.

Когда Мацуко училась в гимназии, она не блистала успехами в точных науках; по математике, например, она чаще всего получала плохие отметки и не раз проваливалась на экзаменах. Но вот литература давалась ей легче, по этому предмету ей нередко ставили даже пятерки. Может быть, оттого она и мечтала выйти замуж за какого-нибудь знаменитого писателя или поэта. Пусть он будет не очень богат, но зато даровит, все время будет писать что-нибудь этакое... прекрасное, будет размышлять над чем-нибудь трудным, малопонятным. С таким человеком ее ждет жизнь возвышенная, идеальная. Однако в глазах ее папаши, упрямого пехотного генерала в отставке, все писаки были мелкой шушерой, чуть