Лицедей. Сорванные маски. Книга вторая - Мария Мирей

– Ты же уже отпускал, отпусти еще раз…– собрав остатки самообладания, выдавливаю в ответ.

Он расхохотался прямо мне в лицо.

– Да, признаться, было такое. Накатило на меня, решил проявить благородство. Слава Богу, отпустило. Такие как ты его просто не заслуживают. Ты будешь жить так, как я решу, в туалет будешь ходить по расписанию, ясно? – Сильнее дергая меня за волосы, скользя горящим взглядом по открытой груди, опускаясь к бедрам. – Советую меня не злить, я снова на волоске от того, чтобы и тебе не сломать шею, вслед за твоим, как сказал Абу? Супругом?– И снова громкий пронизывающий безумием хохот.

– Влад, я …– решаю ему сказать о Тёме, понимая что сейчас не место и не время, но не могла допустить того что он останется с чужими людьми. Замираю на полуслове, не в силах подобрать нужных слов.

– Судя по твоему виноватому и трусливому взгляду, последние слова Абу, о твоем ублюдке правда? – Замирает, и я вижу всплески боли в черной глубине его глаз. Он даже не думает их прятать, а у меня язык примерз к небу. Мысленно взмолилась, прося Господа дать мне сил выстоять, и найти те самые слова, способные до него достучаться.

– Не смей говорить так о нем! – Вспыхиваю я, дрожа теперь уже от злости,– он ни в чем, ни перед кем не виноват! Он мой сын, ясно!? И я не позволю ему оставаться в том вертепе, даже если мне придется тебя убить!– Кричу ему в лицо.

Его снова исказило от злости, огромная ручища сомкнулась на шее.

– Ты видимо оглохла, дорогая? Я сказал, что я и только я буду решать твою участь, а ты ставишь мне свои условия? Я не потерплю его в своем доме! И мне глубоко насрать, что ты думаешь по этому поводу!

Меня затрясло как в лихорадке, слезы хлынули из глаз, орошая его руки.

– Не делай этого с ним, он маленький и беззащитный, и он… он…– Шепчу ему, не в силах произнести последнее признание. – Я прошу, тебя, Влад, хочешь на колени встану, только не оставляй его там, не оставляй! Прошу!

– Заткнись, Ди, Богом молю заткнись! Я в миллиметре от того чтобы не отправить тебя на тот свет, а ты просишь за его ребенка?

И меня накрывает безобразная, опустошающая истерика. Я кричу, рыдаю, вырываясь из его рук, колотя кулаками по чем придется. Он грубо выругался, перекинул меня через плечо и понес к выходу. Он быстро пронесся по коридору, спустился по ступенькам, очевидно, через черный выход. Я кричала, срывая горло, обзывая его всеми ругательствами, проклиная до седьмого колена. О пережитого стресса, я паники я очень скоро провалилась в липкую черную тишину, и даже в ней меня не отпускала тревога.

Дальнейшие дни слились в череду пустоты и безысходности. Запертая в комнате без окон, я не могла с точностью определить точное время суток, лишь по горничной, приносившей завтрак обед и ужин, я могла хоть как – то ориентироваться в череде унылых дней.

Я кричала, звала Влада, требуя отпустить меня, и вернуть мне сына. Он не приходил, и я уже начинала думать, что его здесь нет. Горничная тоже отказывалась со мной разговаривать, безразлично наблюдая за моими истериками.

А меня рвало на части от боли за сына. Я представляла его там, маленького и одинокого, в чужом отеле, с той ужасной теткой и сходила с ума, продолжая хриплым сорванным голосом звать Влада. Я отказывалась принять тот факт, что он бросил его одного. Отказывалась признать его беспощадным и безжалостным зверем. День за днем моя надежда гасла, а с ней и я.

Прошло уже столько времени, а кусок в горло не лез, и силы, придавленные гнетом вины и отчаяния, покидали меня. Мною потихоньку овладевала апатия. В моей груди перегорело молоко, отзываясь болью во всем теле, напоминая о том, что Тёма оставался голодным. Он не брал ни бутылочку, ни соску, предпочитая только материнскую груд и молоко. Тревога съедала меня, оставляя лишь безжизненную оболочку, с пустыми впалыми глазами.

Я перестала кричать, перестала звать Влада, лишь по ночам завывая белугой, проклиная его, и тот день, когда имела несчастье с ним встретиться. Мне не хотелось жить, но я отчаянно боялась убить себя, продолжая надеяться и верить, что удастся выбраться и вернуть себе сына.

Тем временем…

Мужчина со злостью отшвырнул внушительное досье, стягивая галстук, отправляя его вслед за папкой, которую продолжа сверлить взглядом. Он проклинал тот день, когда согласился вести это дело, с виду казавшееся проще некуда. Но стоило ему копнуть глубже, и открывшиеся факты выбили у него почву из – под ног. Еще в юности он безошибочно определял геморройные дела, интуиция его никогда не подводила, и сейчас вглядываясь в лицо на фотографии, у него волосы шевелились на голове.

Весь облик его оппонента внушал животный ужас. Нет, он не был безобразен, отнюдь. Он был даже смазлив, отметил мужчина, скривившись, ему бы красоваться на обложках журналов, а не вести сомнительные делишки. Но эти глаза… Именно они вселяли ужас: холодные, колкие и беспощадные. Он даже боялся представить, что предшествовало в его жизни такому взгляду, заставляющему на интуитивном уровне почувствовать в нем того, кого он сам безошибочно определил. Мужчина не мог подобрать слов, которые бы охарактеризовали его, как следует, но в том что он опасен, не сомневался ни толики.

Ровно год назад этот человек попал в поле зрения международной организации, которая вцепилась в него как клещ. Но внутреннее чутье подсказывало ему, что та проблема, которую ему преподнесли, не больше чем утка, все гораздо глубже, и секретнее. Его достаточно долго вели разные специальные службы, да только к нему близко не подобраться. Его самого отправили работать под прикрытием, мать их так! Как можно копать, когда нельзя о нем никому заикнуться!?!

Отведенное ему время стремительно истекало, а он ничего не узнал и не добился. Хотя, опять же его интуиция подсказывала, что это и к лучшему. Не хочет он ничего знать.

В первые два месяца он ломал голову, почему именно его отправили в Россию. В своих кругах он не самый лучший, чего душой кривить, сотрудник, но прыткий и въедливый. Такой, которого, в случае чего, и не жалко. От этого открытия его прошиб холодный пот.

Мужчина промокнул чистым платком лоб, поднимая злополучную папку, возвращая ее на стол. Что мы имеем? Снова и снова перечитывал строчки чужой писанины, отмечая факты, на которые