Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев - Виктор Некрас

Тот Юлиан, настоящий, что в Риме был… он ведь покаялся после, понял, что неправ был…

Ты победил, Галилеянин!

— Господи! — прошептал священник страстно, падая перед иконами на колени. — Помоги мне, господи! Наставь на путь истинный! Моя это вина, не смог отворотить отрока от искушения бесовского!

Господь не отвечал.

Над Полоцком плыл вечер.

А наутро…

— И что же, княже, мыслишь, от веры христианской всю жизнь бегать?! — горько и яростно говорил епископ.

Князь вдруг встретил яростный, полный боли и страдания — и гнева, да! — взгляд протопопа Анфимия — старший священник Святой Софии тоже счёл нужным присутствовать при разговоре Мины с князем.

И вдруг вспомнились отцовы похороны — то с чего и началась их размолвка с епископом. Двадцать лет минуло — а помнится как сейчас.

Епископ Мина настаивал похоронить князя Брячислава в построенном им же соборе Святой Софии семиглавая пятинефная белокаменная громада высилась на Замковой горе над городом, и правильно и достойно было бы похоронить князя, поострившего собор, прямо под полом того же собора.

Правильно. Достойно. По-христиански.

Но Всеслав отказал.

Воля отца была для него, вестимо, святее воли епископа и христианского обычая — тем паче, чужого для него самого обычая. А Брячислав ясно завещал схоронить его по старинному словенскому обычаю, в кургане за городовой стеной, меж двумя городами, им построенными — Полоцком и Брячиславлем. Рядом с курганами славных предков — прадеда Рогволода, сыновей Рогволодовых, бабки Рогнеды, отца Изяслава.

Единственное, на чём смог настоять епископ — отпеть князя в соборе.

Проститься со своим князем пришёл весь Полоцк — только совсем малые детишки да немощные старики остались дома. Площадь меж собором и княжьим теремом запрудило народом. Стояла тишь, только беспокойные весенние птицы изредка подавали голос на кровлях терема и собора.

На красном крыльце терема показались кмети с белодубовой колодой на плечах, и над площадью встал плач, тут же заглушённый птичьим гамом — галки и грачи взвились в небо и реяли над толпой беспокойной чёрной стаей.

Дубовая колода плыла в толпе, раздвигая людей, словно корабль воду, видны были только непокрытые бритые чубатые головы несущих колоду кметей, да чётко выделялось над краем колоды и белым саваном худое остроносое лицо покойного князя. Следом за колодой шла княгиня, и Всеслав поддерживал её под руку — ноги мать почти не держали, и если бы не сыновня помощь, неведомо, и устояла ли бы она.

Уже в соборе, когда колоду с телом князя, дождав до конца прощания и прикрыв такой же дубовой кровлей, понесли к выходу, чтобы на площади погрузить на сани и отвезти к заготовленной за городовой стеной могиле, княжич остро ощутил на себе неприязненный взгляд епископа Мины — не любит его иерей, о чём-то догадывается. Невесть как и удалось отцу скрыть от епископа, что наследник его не крещён. Альбо… не удалось и знает всё Мина? Ещё как бы смуты не случилось ныне, по батюшковой-то смерти. «А кто не придёт креститься, враг мне будет!» — вспомнились слова прадедовы, князя Владимира Святославича, крестителя слова.

Протопоп густым басом возгласил: «Со святыми упокой!», люд закрестился, и Всеслав снова встретился взглядом — на сей раз не с епископом — с протопопом Анфимием. Грек смотрел на князя неотрывно и с какой-то странной, неуместной даже мольбой, словно он и сам не хотел верить в слухи. Княжич (а не княжич уже — князь!) выпрямился, сцепив руки на поясе, и встретил взгляд протопопа прямым и честным взглядом.

Не покривлю душой! Пусть его знает!

Впрочем, таких, как князь, некрещёных, в собор сегодня проводить своего князя набилось немало из числа полочан. Но одно дело градский, пусть даже и не простец, купец тороватый, пусть и боярин даже, и ино дело — князь! Глава земли!

Всеслав сжал зубы, на челюсти вспухли желваки. И так и простоял до самого конца заупокойной службы, не отрывая взгляда от чёрных, как маслины, скорбных глаз Анфимия.

— Всю жизнь мыслишь несмысленным да негласным резным деревяшкам поклоняться?! — взлетевший яростно голос епископа вырвал князя из минутного забытья.

На челюсти князя вмиг взбухли желваки, взгляд священника чуть дрогнул, но не отступил — крепок духом епископ Мина!

— Больно вы скоры, христиане, веру чужую оскорблять, — тяжело сказал Всеслав, наливаясь багровой яростью.

— И тем не менее, ты им поклоняешься, княже, — холодно ответил епископ, чуть кривя в едва заметной усмешке уголок рта.

— Это вы, рабы божьи, своему богу поклоняетесь, — хмыкнул князь, обуздав гнев и надавливая голосом на слово «рабы». — А мы своих богов почитаем.

— Не богов, а деревяшки резные! — вновь бросил Мина высокомерно.

Епископ нарывался. Сузив глаза, Всеслав несколько мгновений разглядывал священника, внезапно поняв, чего тот добивается — вызвать гнев князя. Истинный гнев владыки, от которого, даже не высказанного вслух, порой лопаются слюдяные переплёты окон, гнётся серебряная посуда, сами собой выскакивают из ножен мечи. И погинуть за свою веру, стать новым мучеником.

И создать христианам повод для немедленной священной войны.

Ну-ну…

Зря стараешься, епископ. Зря стараешься, грек.

Повод для войны киевские Ярославичи и без тебя найдут.

А мученика я им не дам.

Однако же оскорбление богов прощать тоже нельзя.

— Не вижу, кир Мина, чем ваши раскрашенные доски лучше наших резных колод…

И проняло епископа.

— Ты! — голос священника взлетел и сорвался. И — в крик! с пеной в уголках рта! с безумием в побелелых глазах! — Язычник! Невеглас! Святые божьи лики! Окна в инобытие! К нечестивым идолам приравнять! Прокляну!

Князь даже залюбовался, настолько жутковат был в своём безумном гневе христианский святитель.

Дал прокричаться.

Выждал, пока Мина смолкнет.

А потом сгрёб за отвороты, притянул ближе к себе и гневно выдохнул прямо в безумные глаза, в источающий бешеный хрип рот:

— Не нравится?! когда твою веру оскорбляют?! А?!

Мина глядел теперь уже почти со страхом, созерцая истинный лик полоцкого оборотня, проклятого богом язычника, потомка отравленного семени бешеной Рогнеды-Гориславы. Епископ зримо ощутил вдруг на себе взгляд кого-то страшного огромного и могущественного, глядящего на него прямо из глаз князя. И почти что ждал, что Всеслав сейчас обернётся волком альбо медведем, готовил себя к мучительной смерти в звериных клыках и когтях.

— Вот и мне — не нравится! — уже стихая, рыкнул Всеслав.