Перегной - Алексей Рачунь

- Никто не звал, я сама пришла, как счастье.

- Ворожили?

- Да ты што, батюшко. Разве ж можно. Со скиту у меня с взапрошлого лета мази остались кое-каки, снадобья, дак я и принесла...

- Принесла. Воняет на всю баню ворожбой. Вот и копыта конская здесь, кора тополевая. Чесночиной воняет... Еще скажи не ворожили.

- Ну, ворожба не ворожба, а молитвы читали.

- Это каки молитвы ты, антихристова дщерь, читала?

-Каки-каки, - дразнился бабий голос со все нарастающими нотками сварливости, - всяки! Стары люди тем молитвам учили и сила от них есть.

- Сила. Сила в истинных молитвах. Над болящим надо молитву Святому Духу читать. А ваша брехня это не молитвы, а волхование...

-Ну, - вскинулся бабий голос, - не знаю. Ты конешно мужик головастый, а токо путник от уж два разу сегодни мяргнул. Не по твоим молитвам, а по моему волхованию.

- Ну, че это ты такое говоришь-от?

Голос явно был знакомым. Подкатывало к горлу воспоминание моего знакомства с ним. Что-то вязкое и липкое подкатывало к горлу. И когда я вспомнил как зовут этого мужика, когда в голове у меня мелькнуло "Федос", мне будто бы придавило спину тяжелым мучным мешком. Я закашлялся и вместе с кашлем из горла у меня брызнула тягучая и кислая кровь.

В помещении поднялась паника, а я опять ушел во тьму.

* * *

Пятна наплыли неожиданно и были до того яркими что причиняли мне боль. Боль была еще одним чувством, которое я начал испытывать. Боль била меня в глаза, заполняла их, вихрем проносилась изнутри по стенкам глазных яблок, грозя их расширить за пределы и разорвать, и уносилась внутрь черепной коробки. Там, на затылке, сходились в одну точку два направления. Два луча боли, из правого и левого глаза, сходились в один клин, который пронизывал череп, пробивал затылок и гвоздил, прибивал мою голову к жесткому ложу.

- Мается антихрист-от. – Услышал я тот же мужской голос, - крепко видать бес в ём сидит.

- Почто же бес, батюшка Федос, почто же антихрист?

- А ино как? Антихрист и есть! Иначе держали бы его в бане? Опоганит избу-от.

- В бане-от, поди, черт водится, батюшка? Негоже поди в бане его выхаживать?

- Кто это тебе мерзоту-от такую сказал, окаянная? Черт в душе твоей водится, оттого ты и колобродишь. Сказано нам в вере нашей – везде антихрист, везде! Все ядом и гнилью его пропитано. И в бане и в овине, и в воздухе и в соломинке и в травинке, в птахе любой антихристово. Все в смраде. А бани эти, с чертом, гадания да колядования – суть поганское суеверие. Сколь годов тя учу, а все ты какая-то поперешная. Вроде держишь веру нашу, а от неё к бесовскому умыкаешся. Гли у меня, покоище змеиное, дьяволов увет – уморю тя в бдениях, помыслы те из тя исторгну. Везде единый антихрист ныне, везде царствие его! А мы, борящие люди исторгаем его из себя, боремся, разумеешь, поганка ты этакая?

-Разумею, батюшка.

- То и разумей! Вот, послан нам во испытание путник этот. Коли выходим, баню-от сносить придется, да новую строить.

- Не пойму я мудрености твоей батюшка, не светла я супротив тебя помыслами -выхаживаем мы антихриста тогда почто?

- Ну, разумей! – терпеливо разъяснял голос. - Знак это нам, знак! Путник к нам пришел с ношею своею, антихристом взваленной. Водили его бесы, водили, да к нам и завели, в Молебную. Тут он от ноши-от, от своей и обессилел. Знак в этом вижу. Глядишь выходим, и обратим. Тут возрождение и начнется, тако я его явление понимаю.

- А ежели не обратится он, батюшка Федос? Ежели отринет?

-Того я не мыслю! – властно оборвал голос рассуждения, - и на тебя наложу епитимью за мысленную крамолу! Путник встанет и рассудим! Знак я в ём вижу и знак тот добрый есть.

Боль меж тем давила и давила меня, и вкупе со странным диалогом начинала разрушать мое зарождающее сознание. Я, для себя самого неожиданно, вдруг издал стон – первый собственный звук со времени моего погружения во мрак.

3.

Хорошо все же сидеть на солнышке. Который день сижу и хотя бы тучка на небе появилась, хотя бы облачко. Нет, светит солнце, но не печет, не жарит, а ласково так греет. Теплый ветерок обдувает меня – все одно что в первые весенние денечки. Весной, в такую пору, бывает, вывалишься на улицу – все как всегда: снег тает, ручьи бегут и вдруг как даст тебе по мозгам резкий шум проезжающей по луже машины. Вдруг омоет лицо тугая струя теплого ветра и тотчас обмякнет, обтечет словно шаловливая девчонка метнет в лицо скомканный шелковый платок.

И вроде и до этого был ты жив и здоров, а вот нахлынет – и как после тяжкой, в бреду, болезни. Как какой-то тяжелый приступ прошла зима, как чахлость и болезненность. И понимаешь – перелом, перешибла все-таки тонкая плеть весны толстенный, несломимый казалось, зимний обух. Наперло и накатило. Все, теперь уже возврата нет.

И у меня вот уже который день похожие чувства. Одна разница – лето на дворе, да болезнь не мнимая, а самая что ни на есть настоящая. И она несется от меня скачками прочь. Хожу я пока плохо, по стеночке, медленно, но хожу. Вот уже и за плетень выполз, сижу, щурусь на полене как кот. А до этого по двору два дня передвигался – от баньки до уборной и опять к баньке. Интересно бы теперь узнать – кому приютом и лечением обязан. Ну да ничего, окрепну-узнаю.

- Наслаждаешься? – елейный голос прозвучал сзади как из ниоткуда, шагов за спиной я не слышал.

- Да, греюсь вот на солнышке – ответил я, разворачиваясь к старику имя которого, как я знал, было Федос.

- Здоровьем ты уже вроде как окреп - полувопросительно, полуутвердительно сказал дед.

-Да, спасибо вам, уже намного лучше. Так и не пойму, что со мной тогда случилось.

- А и понимать нечего. Некоторые вещи они не для понимания, а для принимания. Они просто есть, эти вещи-от.

- Что-то я вас не пойму?

- Не поймешь, так прими.

Старик говорил какими-то мудреными загадками и я его не понимал. Толи по телесной немощи, то ли по душевной слабости.

- Звать-то тебя как, путник?

- Виктором вроде раньше звали.

- И документы поди есть?

- Чего нет, того нет. – Ответил я честно.

- Потерял где что ли?

- Да нет, не потерял. Просто нету.

- А и ладно. У меня вот тожа нету. Да и ни у кого нету. Нашто оне. В их печать антихристова.

- В каком смысле? - не понял я.

Старик, не обращая внимания на последний вопрос поднялся и поковылял прочь. А я остался в недоумении.

Второй раз он заговорил со мной также внезапно. Я как раз выходил из уборной и направлялся в баньку. Федос опять материализовался, как ночной страх, из ниоткуда. Вынырнул из вечернего тумана передо мной, и, не здороваясь заговорил:

- Живешь?

-Живу. - Сказал я подаваясь назад.

- И живи, Витенька. И живи. Час придет, поговорим. Скоро он уже поди, час-от.

Эта полуутвердительная полувопросительная манера заканчивать внезапно начатый разговор внушала какую-то тревогу и вместе с тем, подавала какую-то надежду, как бы указывала путь. Интересная манера. Я никогда особо не интересовался психологией и всякими модными штучками типа НЛП, но мне показалось, что это что-то из арсенала подобных деятелей. Что-то сродни подготовки к трансу. Откуда только у деревенского, со старорежимных картинок-лубков, мужика такие навыки? Самородок поди какой, типа Григория Распутина.

Часа значит будем ждать? Подождем, нам татарам все равно. Сил, чтоб какой-то серьезный рывок совершать из этой глуши все равно пока не подкопилось. Хватило б пока на то, чтоб деревеньку-то всю обследовать. А то с пригорка таращиться уже надоело. А интересная, судя по всему деревенька!

Час-от, пользуясь терминологией Федоса настал нескоро. Несколько дней я провел в ожидании наступления этого часа, а его все не было. Силы мои постепенно накапливались и требовали применения. Но поскольку путь мне на двор, где велись всякие хозяйственные дела был заказан, так что ни дров помочь наносить, ни воды, ни еще чего по хозяйству я не мог, выход был один, применить их вовне.

В отличие от Федосовского подворья ходить на улицу мне не возбранялось, прямого запрета, во всяком случае, не было. А любознательность давно уже туда манила. Правда что-то подсказывало, что радушный мой хозяин – спаситель и кормилец Федос со домочадцами своя не очень-то и одобрит такой мой поступок. Но, что не запрещено...

Вид от калитки, с пригорка, был великолепен. И хотя я им уже не раз успел насладиться сидя сиднем на завалинке, но сейчас в нём было что-то особенное. На смену бескрайней небесной сини пришла облачность. Облака, надвигались строем. Дойдя до деревни они перестраивались, сгущались и уплотнялись в своеобразный кулак, занесенный над миром как кара за грех. Ветер усиливался и поддавал свежести. Шум его пророчил расплату.

По всему – намечался дождь. Тучи, наползавшие на долину, тенили пруд, и там, где тень на воде сталкивалась со светом, золотилась узкая, сияющая, выгнутая наподобие серпа полоска. Она дрожала и переливалась, но не меняла своих размеров и очертаний, а только равномерно, по всей длине отодвигалась по мере наползания тени.