Перегной - Алексей Рачунь

Грунтовая дорога исчезла совсем, но водитель, держа в уме какие-то метки смело свернул в рощицу. По лесу шла едва наезженная колея. Ветви теперь хлестали по кабине и по кузову, лезли в лобовое и боковые стекла, царапались об обшивку. Грузовик ухал как филин, продираясь через чащобу, забираясь по ней куда-то вверх и вбок. Каждый раз, когда водитель крутил вполоборота руль, правя грузовичок в самое сплетение веток, мне казалось, что все, приехали, сейчас-то уж точно дорога закончится, но в последний миг ветви расступались и мы продирались дальше и дальше. Грузовик наш рычал, кряхтел, тужился из последних сил и тогда, когда мне показалось, что уже совсем ему конец, что сейчас и настанет тут его смерть, он, вывернув последний раз из-под колес кусок земли вдруг выкатился на вершину горы, к которой так отчаянно, с отдачей всех без остатка своих лошадиных сил, лез.

Деревья отпрыгнули в стороны и дивная картина распахнулась передо мною. Внизу, как в кино лежала вечереющая долина, по которой раскинулось большое село. В одной окраине села серебрилось огромное, чеканное от ветерка, блюдо пруда, в другой оплывшим пряником кривилась деревянная башенка. Село лежало прямо, вытянувшись как струна, в одну длинную улицу. Позади села были живописные луга, по которым бродили не менее живописные, хоть сейчас на холст, стада и заходящее солнце ласково ершило по холке все это великолепие. Окруженное невысокими, плосковерхими горами село поражало идиллическим спокойствием. Без сомнения - это было самое красивое место из виденных мною, самое мироустроенное, самое идеальное. Все в нем было ладно, подогнано и пристроено. Все было со смыслом и уместно.

- Вот она, Молёбная, красивая да? – спросил меня водила и стал осторожно, цепко держась обеими руками за баранку, вести грузовик вниз.

- Красиво, - ответил я, - а что это?

- Молёбная, говорю же. Деревня такая. Люди тут живут, но не как все, а наособицу. Ну да сам увидишь. А мы им везем гостинцы.

- Что за люди? Староверы что ли? - Догадался я.

- Ну, можно сказать и так.

Вот это да – староверы! Не думал не гадал, что когда нибудь увижу их живьем. Нет, я конечно знал, что в наших краях есть раскольничьи селения, но почему-то мне это казалось такой же сказкой, как предания о снежном человеке и звере-мамонте. Что-то из области истории, в сухом остатке нынешних дней от которой сохранились лишь разрозненные пыльные экспонаты, аккуратно собранные, описанные, выставленные на витрине музея под строгим оком присматривающих старушек. И тут бац – оказывается – экспонаты-то живые, здравствующие и без всякого надзору, вне музейных стен спокойно себе живущие. Вон – коровок пасут, рыбку в пруду удят. И недалеко от людей забрались, совсем рядом, в пределах полудня езды от города. Но место-то как выбрали. И не подберешься. Знать не будешь, ни за что не догадаешься.

Я приготовился увидать суровых мужиков с лопатными бородами, в кафтанах до пят, подпоясанных бечевой, поминутно осеняющих себя двуперстием, но ничего такого пока не видел, хоть и таращился во все глаза.

Мы меж тем проехали башенку и наш транспорт теперь погромыхивал, бряцал всем своим немощным телом вдоль улицы. На первый взгляд деревня как деревня.

- Что, староверов выглядываешь? – спросил меня мироед. Ну ещё увидишь. С непривычки-то оно неприятно. Вроде как и нелюдь ты для них.

Но тут и обычных людей полно. С пол села наверное. Ну к ним, как к смраду, староверы притерпелись, а ты чужой, так что по первости молчи, по сторонам в открытую не пялься. И не дерзи. Они того не любят. Ты – чужак. – наставлял меня «мироед».

- А ты не чужак, тоже ведь поди пришлый?

- Я-то? Я из этого села родом. Только рано отсюда уехал. Эх, да чего там! – с какой-то непонятной горечью протянул водила. В общем ты понял, тихо себя веди.

Странный дядечка, думал я про себя, сначала чуть не убил, потом сменил гнев на милость. Теперь вот староверами запугивает, смотреть на них не позволяет. Как-то сложно все...

- Ну вот, приехали. Сейчас выгружаться будем. Ты, короче, покуда сиди в кабине и носа не суй. Сиди скромно. Сейчас выйдет хозяин, я с ним перетолкую. А потом пособишь мне мешки сгружать, сами они сгружать не будут, про это я тебе потом объясню. Помощь твоя – вроде как плата будет, услуга, за то, что я тебя подбросил. Ну а после решим, как далее с тобой поступить.

Тут явился хозяин. Мироед, потирая руки и вывалился из кабины на улицу.

Любопытство распирало меня, и несмотря на запрет я косился на мироедова собеседника. Издалека – мужик как мужик, крестьянского вида: лысина, рубаха, штаны. Прямая широкая спина, во всем облике присутствует эдакая кряжистость, основательность и чисто крестьянская хитрожопость.

Мироед переговорил о чем-то со стариком и они оба пошли к машине. Я все также, повинуясь инструкциям, сидел в кабине, курил и старался не казать носа.

Наконец водила замахал мне руками, мол выходи. Я с готовностью последовал его призыву, ибо ноги от долгого сидения у меня затекли, а зад и вовсе превратился в суповой набор из костей. Каждая кость терлась о другую и терзала жидкую плоть.

Едва я ступил на землю, как боль в ноге дала о себе знать. Я скривился, но грозный окрик бородача привел меня в чувство:

- Срамную пыхалку-от, свою, выкинь, тебе говорю, антихрист. Чай к людям идешь, а не к чертям в преисподнюю, чтоб табачиной аки серой дьявольской вонять.

Я стушевался, а суровый бородач без перехода переключился на мироеда:

- Онотолий, ты кого это привез?

- Путник ко мне прибился, дядя Федос. Пристал – банный лист чисто.

- А сюда пошто его привез? Или мало у нас своих антихристов?

- А куда его везти. Он, говорит, бежит.

- Ну, бежит? От кого же это он бежит-от?

- А от себя, говорит, бежит, от себя бежит, сам себя догоняет.

Бородач нахмурился, и стоял, задумавшись, весь смурый и мрачный теребя в ладони бороду.

Ладно, путник, - наконец изрек он, коли прибился, так помоги-ко разгрузить машину-от. А я пока подумаю, может ты на что и годный.

Толян уже откидывал борт и собирался лезть в кузов. Меня конечно несколько удивили слова про мою "годность", как-то это попахивало невольничьим рынком, что ли, но делать нечего, надо было помочь.

- Да погоди-ко. Руки-то свои срамные, табачищем вонючие, вымыть надо. Не антихристов ведь груз таскать будешь. Эй, там, ковш несите с водою. Да не из дому берите, чего поганить–от, а в сарае есть ржавый, в его воды налей из кадки огородной и неси скорее.

Вскоре молодая девушка с убранными в платок волосами, потупив взор и опустив голову, смотря себе под ноги принесла ковш с водой. Я протянул руки, но странный дед сердито вырвал у неё из рук ковш.

- Сам полью. В избу ступай.

Пока я мыл руки, лицо и шею, странный дедок с прямотою военкомовского врача комментировал мой внешний вид и облик. Его не устроила моя худоба, мой болезненный вид и мои травмы. Но в конце концов, он, с поистине фельдфебельской искренностью изрек - ничё, с божьей помощью управишься. Чай молодой.

А в кузове уже вовсю хозяйничал Толян. Его мокрые кудряхи налипли на лоб, усы топорщились, а чуть раскосые глаза сверкали. Он деловито двигал какие-то мешки и ящики, одни подтаскивал к открытому борту, другие наоборот, толкал вглубь кузова, туда где был мрак и трудно было что-то разглядеть. Он озабоченно сновал по кузову и в наслоениях нагретого воздуха, перемешавшегося со странной белесой пылью его движения скрадывались, как бы обретали некую пластику, будто бы выполнял он комплекс боевых упражнений из какой-то китайской борьбы. Все это казалось бредом, но вся жизнь моя состояла в последнее время из бреда, поэтому я уже ничему не удивлялся.

-Ну что, подставляй спину, - скомандовал Мироед, - нагружу на тебя поклажу. Куда тащить, дядя Федос покажет.

Я повернулся спиной и тотчас её придавило неслабым весом. Край мешка больно тюкнулся в шею сзади и там тотчас стала набрякать ссадина. Я кое-как устоял на ногах, землю подо мной качнуло пару раз из стороны в сторону, но постепенно она выровнялась. Я поправил на спине мешок, и пригибаясь под его тяжестью медленно пошел в обход машины.

Смотреть по сторонам было неудобно, мешок давил на плечи, пригибал голову. Я шел, покачиваясь и видел только траву под собой, да тропинку метра на три впереди. Проходя мимо обутых в сапоги ног странного деда услыхал: Ишь, по всему видать к тяжестям непривычный. Ну тащи себе потихоньку прямо до рогожки-от расстеленной. На нее и сваливай. Да смотри не встань на рогожку. Копытом-от своим обутым не скверни холстину.

Я шел и шел. Груз мешка давил меня к земле все больше и больше, а дороге до расстеленной рогожи, казалось нет конца и края. Все мои раны ныли и голова звенела как печной чугунок. Внутри этого чугунка плескались теплые, отвратные помои. Тошнота подступала к горлу и когда наконец показался край рогожи, я из последних сил свалил на него мешок, распрямился, глянул вверх, но увидел лишь мелькнувшую, как неуместный здесь в деревне дамский шарфик, синюю полоску неба. Потом я завертелся внутри огромного, из гигантских цветных стекол калейдоскопа выпал из него, и полетел-полетел в бездонную и беспросветную тьму.