За столбами Мелькарта - Александр Немировский

Локтях в ста от дороги путники увидели какое-то странное двуногое животное с длинной тощей шеей. У животного была птичья голова и тело с чёрными, как уголь, перьями. Другое такое животное, покрытое коричневатыми перьями, сидело на песке.

— Так это ведь страус! — воскликнул Мидаклит.

Карфагеняне много слышали об этой гигантской птице.

На памяти их отцов страус жил в степи к югу от Карфагена. Но богатые карфагенянки питали неумеренную страсть к страусовым перьям и раскрашенной скорлупе страусовых яиц. И вот уже в окрестностях Карфагена не увидишь страуса.

— Гекатей, — захлёбываясь, продолжал Мидаклит, — утверждает, что самка страуса, если она сидит на яйцах, не убегает при опасности.

Но, видимо, в этом Гекатей ошибался. Когда путники приблизились, обе птицы побежали, распустив крылья, как парус.

— Удивительная страна! — Малх поглядел им вслед. — Здесь птицы не летают, а бегают, как лошади.

— Быстрее! — возразил Бокх. — Самая резвая лошадь не обгонит страуса.

Путники подошли к тому месту, где сидели птицы. На песке, почти сливаясь с его желтизной, лежало яйцо величиной с голову младенца.

Мидаклит поднял его и внимательно осмотрел:

— Интересно, каково оно на вкус? — сказал он, передавая яйцо Ганнону.

Ганнон отбил мечом верхнюю часть скорлупы и заглянул внутрь. Там плавал огромный желток. Каждый из путников отведал его.

— Как куриное! — Мидаклит вытер губы.

— Его пекут в горячей золе, — заметил Бокх, — а из скорлупы делают чаши.

— Как бы эта птица не лишила Мисдесса работы, — пошутил Ганнон.

— Не лишит! — со смехом возразил Малх. — Это очень неудобная чаша. На стол её не поставишь. Держи в руках или вкапывай в землю. Моряку она непригодна.

Наступил вечер. Мелькарт медленно опускался в пески, освещая их своими последними разноцветными лучами. Путники расположились на ночлег. Все чувствовали себя утомлёнными и валились с ног. Маврузий хотел развести костёр, но Ганнон остановил его:

— Песок и так горяч!

Бокх в ответ на это лишь молча покачал головой.

Положив голову на вьюк, Ганнон быстро уснул. Ему приснилась Синта в одеянии жрицы. В руке её был факел. Пламя его колебалось на ветру, словно выписывая на чёрной доске замысловатые письмена. Ганнон протянул руки, чтобы обнять любимую, огонь обжёг их.

Ганнон проснулся от нестерпимого холода. Вскочив, он начал бегать, чтобы согреться. Пробудился и Малх. Зубы его стучали:

— Ну и холод, укачай тебя волны! — бормотал старый моряк. — И укрыться негде. Ни кустика, ни камня.

Кто мог предположить, что в пустыне такие холодные ночи?

Песня песков

Уже несколько дней длился путь через пустыню. Люди постепенно привыкли к дневным переходам. Казалось, что цель близка. На шестой день после полудня ясный горизонт пустыни омрачился, словно на него опустилась пелена тумана. Бокх с тревогой и беспокойством смотрел вдаль.

Хотя было ещё светло, пришлось остановиться. Кони легли на песок. Люди сели спинами к ветру, но всё равно мелкая песчаная пыль набивалась в глаза, нос и рот.

Слышался лишь шелест песчинок и завывание ветра. Но вот раздались ещё какие-то звуки, тоскливые, пугающие, похожие на вздохи какого-то огромного животного. Кони зафыркали и заколотили копытами. Люди вскочили. Только Гуда царственно лежал на песке и невозмутимо облизывал огромным розовым языком лапу.

Сколько ни вглядывался Ганнон, ничего не было видно, кроме известковых скал вдали и песчаного вихря. Вихрь приближался.

Звуки усилились. Они стали тоньше и выше. И здруг внезапно оборвались.

Малх закрыл голову руками и застонал:

— Духи пустыни пришли за нами! О горе!

Маврузий несколько мгновений молча смотрел вдаль. Потянув носом воздух, он промолвил:

— Поют пески, зовут красный ветер, вместе с ним придёт Мут!

Вершина огромной дюны, возвышавшейся над путниками, ожила. Лёгким жёлтым облачком закурился песок. Бурая мгла закрыла солнце, и оно куда-то покатилось огненным шаром. Послышался нарастающий глухой шум. Словно что-то огромное падало с неба. Всё поплыло и закружилось перед глазами. Бокх закрыл голову плащом и лёг ничком на песок. Карфагеняне последовали его примеру. Ветер неистово выл. Не хватало воздуха. Ганнон захотел отбросить свой плащ, но не смог. Ему показалось, что он сделан из камня.

Сколько прошло после этого времени, день или неделя, никто не мог сказать. Бокх первым почувствовал прикосновение к своему лицу чего-то горячего и шершавого. Это был язык его друга Гуды.

Маврузий выплюнул набившийся в рот песок и огляделся. Была ясная лунная ночь. В холодном свете вырисовывались огромные ущелья. На небе сияли звёзды.

Карфагеняне были покрыты песком, как саваном. Бокх принялся их откапывать. Песок сыпался между пальцами. Ноги подкашивались и скользили.

Сначала Мидаклит, а потом Ганнон открыли глаза. Они увидели Бокха, стоящего на коленях возле распростёртого тела Малха. Маврузий тёр ему лицо, дул в ноздри, но всё было напрасно. Старый моряк, перенёсший на море десятки штормов, не вынес одной песчаной бури.

Горе как бы придавило Ганнона к земле. У него не было сил говорить и двигаться. Какие-то бессвязные слова приходили на ум: пустыня, пустота.

Солнечный шар поднялся из-за холмов, окрасив в розовый свет бескрайние пески. Только он, всевидящий бог Мелькарт, был свидетелем горя людей, потерявших друга. Только он видел их слёзы, слышал их рыдания. Трое окружили невысокий песчаный холмик.

— Сердце твоё было открыто людям, как корни для воды, — глухо сказал маврузий.

Он положил свой кривой нож на песок. Бокх не сомневался, что в царстве мёртвых есть пустыни и леса, заселённые душами хищных зверей, реки и моря, полные чудовищ. Охотник и там не должен быть безоружен.

Ганнон начал читать молитву. Слёзы подступали к горлу. Не закончив молитвы, он бросился на песчаный холмик, скрывавший тело Малха. «Нет, Малх, тебе уже не придётся рассказывать об удивительных чудесах этой страны. Но что все эти чудеса перед человеческой привязанностью и дружбой!»

Последний переход

И вот они снова идут, преследуемые горем, мучимые жаждой. Песчаная буря разлила и высушила всю их воду. Лишь на дне одного бурдюка чудом сохранилось несколько глотков воды. Её разделили поровну. И Гуда получил свою долю.

Голова невыносимо болела. Глаза слезились. Сухие губы потрескались. Язык распух и, казалось, прилип к нёбу. Скоро он не сможет поместиться во рту. Кожа лица воспалилась. Даже Гуда, животное пустыни, страдал от жажды. Он плёлся рядом с маврузием, тяжело дыша, Бокх разговаривал со львом, как с человеком:

— Терпи, Гуда! Мы скоро отыщем колодец. Там будет много воды. Ты наклонишься и увидишь льва, своего брата. Ты будешь пить из его уст.

Какие-то странные видения отягощали мозг Ганнона. Он видел скалы с раскачивающимися пальмами, строения, напоминавшие ему храм Тиннит, откуда он похитил Синту. Он протягивал руки, и пальмы и строения исчезали, как письмена, смытые влажной губкой. То ему казалось, что он на корабле. Волны бьют в борта, и солёные брызги обдают лицо Ганнона. «Поднять паруса!» — кричит он. Но нет, это не палуба корабля, а колеблющийся под ногами песок, не брызги, а сухие, колкие песчинки. Ганнон еле передвигал ноги. Смерть казалась ему желанной.

Но вот песчаные дюны остались позади. Люди медленно поднимались по склону. Оголённые разломы почвы напоминали трещины на корке засохшей лепёшки. Белая едкая пыль при малейшем порыве ветра била им в лицо. Ноги скользили. Мидаклит падал. И каждый раз ему помогал подняться Бокх. Наконец Ганнон и его спутники поднялись на холм. Их глазам предстала голубая волнистая полоса. Они шли к ней, а она не исчезала, не таяла в раскалённом воздухе.

— Море! — крикнул Ганнон, но вместо крика из его воспалённой гортани вырвались какие-то хриплые звуки.

Издали море казалось неподвижным, волны блестели, как чешуйки слюды на изломе камня.

Мидаклит простирал вперёд руки, что-то беззвучно шептал.

— Деревья! — Маврузий показал рукой вправо.

Да, там был лес, а где лес, там вода. Мысли о смерти, только что одолевавшие каждого из путников, мгновенно исчезли.

Вскоре они пили холодную, прозрачную воду из впадавшего в море ручья. Бокх, сбросив одежду, лёг в ручей, чтобы иссушенная солнцем кожа впитала влагу. Карфагеняне прислушивались к журчанию воды, внимали её вечной, прекрасной песне.

Вода! Нет слов, чтобы тебя описать и прославить. Ты самое большое богатство на земле, ты счастье, ты сама жизнь!

— Только в пустыне, — говорил Мидаклит слабым голосом, — я понял правоту мудреца Фалеса. А он говорил, что в основе жизни лежит вода.