Том 2. Произведения 1938–1941 - Александр Введенский

Впрочем, Обереуты сами сказали о себе устами автора «Елизаветы Бам»:

— Если ты идешь покупать птицу, посмотри, есть ли у нее зубы. Если зубы есть, она не птица.

— А таракан, — добавил зритель.

27-33. Даниил Хармс. Записные книжки*

27. — В списке, озаглавленном «Вещи, отправляемые в ***», Введенскому отводится один печатный лист, один лист Левину, два Бахтереву и Хармсу, Вагинову и Заболоцкому — один, Далее этот список (с небольшими изменениями) повторяется с пометой «Послано с Мансуровым», после чего указывается: «Мансуров Пав<ел> Андреевич) уехал во вторник 21 августа 1928 года в 10 часов утра». Из этого ясно, что произведения, перечисленные в списке, были отправлены за границу.

28. — В «Программе вечера», включающей «Доклад Обэриутский» и выступления поэтов-обэриутов, Введенскому отведено десять минут.

29. к Обэриу. Считать действительными членами Обэриу: Хармс, Бахтерев, Левин, Введенский. — 4 челов<ека> Литературной) секции. Вигилянский — администратор.

Создать художественную секцию Обэриу. Пригласить Бахтерева, Каплуна.

Принцип: не надо бояться малого количества людей. Лучше три человека, вполне связанных между собой, нежели больше, да постоянно несогласных.

30. Эйхенбауму понравился Заболоцкий, может быть, Введенский, но я никак ему не понравился. Это истина.

31. — В обширном оглавлении задуманного сборника, включающем имена, наряду с обэриутами, и формалистов, Введенский представлен стихами и прозой, и кроме того, назначен ответственным «по стихам».

32. Учителями своими считаю Введенского, Хлебникова и Маршака.

33. — В оглавлении предполагавшегося сборника «Ванна Архимеда» Введенский представлен стихотворениями Ответ богов (№ 5), Безумные звери (№ 106), Две птички, горе, лев а ночь (№ 9) и Стариковская ночь (№ 107).

34. Л. Нильвич. Реакционное жонглерство*

Обернуты — так они себя называют. И расшифровывают это слово так: объединение реального искусства.

Сие демагогически громкое название присвоила себе маленькая группка ленинградских поэтов. Их совсем немного. Их можно сосчитать по пальцам одной руки. Их творчество… Впрочем, говорить о нем — значит, оказывать незаслуженную честь заумному словоблудию обернутое. Их не печатают, они почти не выступают. И о них не следовало бы говорить, если бы они не вздумали вдруг понести свое «искусство» в массы. А они вздумали. На днях обернуты выступали в общежитии студентов ЛГУ.

Об этом выступлении мы и хотим рассказать. Заранее стены красного уголка общежития были украшены «обериутовскими плакатами». Недоумевающие студенты читали:

— Пошла Коля на море.

— Гога съел пони. Минута попалась в по. Наверно, она попалась в по. Нет, в капкан. Пойман лампу.

— Шли ступеньки мимо кваса.

— Мы не пироги.

И много еще было лозунгов, все в таком же духе.

— Что все это значит? Какова ваша программа? — спросили прежде всего студенты явившихся обериутов.

Последовал ответ:

— Лозунги станут понятны после нашей читки. О про грамме говорить не станем — она в наших произведениях. Мы будем читать, а потом откроем диспут.

Но произведения оказались не более вразумительными, не менее заумными, чем лозунги.

Первым читал Левин. Читал он рассказ, наполненный всякой дичью. Тут и превращение одного человека в двух («человек один, а женщин две: одна — жена, другая — супруга»), тут и превращение людей в телят и прочие цирковые номера.

Недоумевая, следили собравшиеся за всеми этими вывертами. К чему все это?

И в ответ на сей вопрос обериутовский конферансье провозгласил:

— Следующим выступает знаменитый Алексей Александрович Пастухов.

— Уважаемые граждане и гражданки! Честь имею показать вам мое искусство. Никакого колдовства, одно проворство рук, — начал «знаменитый Алексей Александрович», оказавшийся просто-напросто фокусником. Он продемонстрировал извечные номера с исчезающими шариками и платочками, ел карты, выплевывал монеты и т. п. Словом, «знаменитый Пастухов» оказался на высоте своего положении мелкого фокусника. И не для гармонии ли со своим творчеством привели его обернуты — фокусники и жонглеры в поэзии?

Выступление «поэта» Владимирова казалось продолжением работы Пастухова. Вот его стихи:

«Петр Иваныч заблудился,А потом пришел домой и женился».

Или:

«Он скалился на скамейку,И улегся поперек,Он свалялся поперек».

Начался диспут.

Все выступавшие единодушно, под бурные аплодисменты аудитории, дали резкий отпор обериутам. С негодованием отмечалось, что в период напряженнейших усилий пролетариата на фронте социалистического строительства, в период решающих классовых боев, обериуты стоят вне общественной жизни, вне социальной действительности Советского Союза. Подальше, подальше от этой скучной действительности, от этой нестерпимой по-ли-ти-ки, забыться в самовлюбленном наслаждении своим диким поэтическим озорством, хулиганством!

Обериуты далеки от строительства. Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглерство — это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага, — так заявило пролетарское студенчество.

Что же могли возразить обериуты?

Владимиров с неподражаемой наглостью назвал собравшихся дикарями, которые, попав в европейский город, увидели там автомобиль.

Левин заявил, что их «пока» (!) не понимают, но что они единственные представители (!) действительно нового искусства, которые строят большое здание.

— Для кого строите? — спросили его.

— Для всей России, — последовал классический ответ.

Пролетарское студенчество должным образом ответило на вылазку пресловутых обериутов. И оно решило зафиксировать свое мнение в резолюции и послать ее в союз писателей.

Кстати, почему союз писателей терпит в своих рядах подобную накипь, подобных… обэриутов? Ведь союз объединяет советских писателей?

34-а. Н. Слепнев. Отрывки из статьи «На переломе»*

Если применительно к новым темпам работы, к новым выросшим запросам масс, культурным и бытовым, перестраивают свою работу — партия, советский, кооперативный, профсоюзный и хозяйственный аппарат, то по линии культурной работы мы перестраиваемся медленнее всего, и всего медленнее перестраиваются колонны советской литературы.

…В Ленинграде же мы имели не так давно вылазку такой реакционной группы поэтов, какой является группа т. н. «Обериуты» (объединение реального искусства), под словесным жонглерством и заумными творениями которых скрывается явно враждебное нашему социалистическому строительству и пашей советской революционной литературе течение.

— Для кого творите вы свое отвлеченное абстрактное, непонятное полу сумасшедшее:

«Пошла Коля на море»«Шли ступеньки мимо кваса»?

— задавали обереутам вопрос на недавнем их выступлении в ЛГУ и получали следующий ответ: — «Для всей России» (?). Ответ классический — по своей развязности, безграмотности и цинизму.

И если мы наряду с такими явно враждебными и чуждыми революционной литературе элементами имеем в рядах, скажем, того же «Перевала» часть близких нам писателей, <…> то пашей задачей является использование всех имеющихся у нас возможностей для того, чтобы вернуть этих товарищей к жизни <…>.

35. Н. Асеев. Отрывок из статьи «Сегодняшний день советской поэзии»*

…Что же остается сказать о более слабых и неискушенных его (В. Саянова. — М. М., В. Э.) единомышленниках? Диапазон их реставраторских тенденций колеблется от усидчивого <…> Марка Тарловского <…> до полнейшей творческой прострации таких вовсе не бездарных молодых поэтов, какими являются Заболоцкий, Хармс, Введенский, пытавшихся обосновать свой творческий метод на пародированной восстановленности архаических компонентов стиха. Делали они это искренне и горячо, тем более обжигаясь, чем больше было молодой горячности в их опытах. Они не замечали, что все их усилия, все их попытки обречены на бесплодие именно потому, что пародированность, которая искренне принималась ими за новаторство, могла лишь сосуществовать архаическим элементам стиха. Они не учли, что издевка и перекривление традиций возможны лишь в том случае, когда эта традиция сильна. Их формальная оппозиция традиционному трафарету, попытка провести ее через разлом формы привели их к обессмысливанию содержания. Таким именно образом у Заболоцкого, например, издевательство над этой традицией обернулось в издевательство над действительностью; идиотизм синтаксического штампа превратился в идиотизм содержания. Они не заметили и не учли, что в своих попытках обернуться в пределах творческого метода так быстро, чтобы увидеть собственную спину, спину своей поэтической родословной, они утончились до того, что из поэтов современников своей эпохи растянулись в тени, передразнивающие какие-то чужие очертания. Эти поэты-тени, поэты-сомнамбулы, поэты-хлысты, в словесных радениях ожидавшие откровения поэтического новаторства, принимавшие за это откровение завертевшийся вокруг в головокружении мир, также принадлежат к указанной нами группе, как уже сказано — чересполосно объединяющей всех, принявших неправильную установку на архаику, на реставраторство.