Том 2. Произведения 1938–1941 - Александр Введенский

Корни этих так назыв. «поэтов» — исходят от «заумной поэзии», они еще называют себя — «левыми классиками» и «левым флангом». Но дело не в названиях. Сущность их поэзии заключается к том, что смысл — основа каждого произведения — «чинарями» совершенно не признается обязательным. На первое место они ставят соотношения звука. Они нисколько не заботятся о том, чтобы их стихи складывались человеческим языком. Им не важно, как отражаются их стихи на бюджете времени читателя, на его нервах, — им, вообще, не важно: читают их или не читают.

Но мы, собственно, условились вначале предоставить разбираться во всех тонкостях критикам. Перед нами — другая задача.

…Помните ли вы доброе старое русское ухарство, помните ли вы широкую натуру, тройку пьяных лошадей, пьяных купцов, пьяных ямщиков и пьяных поэтов?

Бывало…, развалясь в санях, пьяный купчина, гикая и гакая, несется по улице, давит прохожих, матерно ругается и не успокаивается до тех пор, пока не свернет кому-нибудь скулу.

Помните? Пьяный угар московских кабаков, битье бутылок, мордобой, матерщина, — разве это не старая широкая русская натура?

…И чинарь — человек. И «чинарь» бережет «про запас» партию замусоленных старых традиций…

«Чинари» — пишут, но не только пишут, иногда и выступают, приводя в бешенство слушателей.

…Третьего дня собрание литературного кружка Высших курсов Искусствоведения носило буйный характер.

Пришли «чинари» — читали стихи. Всё шло хорошо. И только изредка собравшиеся студенты смеялись или вполголоса острили. Кое-кто даже хлопал в ладоши.

Покажи дураку палец, — он и засмеется. «Чинари» решили, что успех обеспечен. «Чинарь», прочитав несколько своих стихов, решил осведомиться, какое действие они производят па аудиторию.

— Читать ли еще? — осведомился он.

— Нет, не стоит, — раздался голос. Это сказал молодой начинающий писатель Берлин — председатель Лен. Леф'а.

«Чинари» обиделись и потребовали удаления Берлина с собрания. Собрание единодушно запротестовало.

Тогда, взобравшись на стул, «чинарь» Хармс, член союза поэтов «великолепным» жестом подняв вверх руку, вооруженную палкой, заявил:

— «Я в конюшнях и публичных домах не читаю!»

Студенты категорически запротестовали против подобных хулиганских выпадов лиц, являющихся в качестве официальных представителей литературной организации на студенческие собрания. Они требуют от союза поэтов исключения Хармса, считая, что в легальной советской организации не место тем, кто на многолюдном собрании осмеливается сравнить советски)! ВУЗ с публичным домом и конюшнями.

Мы тоже протестуем.

Факт как будто на первый взгляд незначительный. Но он в ярких красках рисует нам хулиганский облик некоторых представителей литературных группировок, унаследовавших старые «славные» традиции. Это — мерзость, и с ней надо бороться.

17. Заявление в Ленинградский Союз Поэтов от Академии Левых Классиков*

Причина описываемого скандала и его значение не таково, как об этом трактует «Смена». Мы еще до начала вечера слышали предупреждение о том, что собравшаяся публика настроена в достаточной степени хулигански. В зале раздавались свистки, крики и спор. Выскакивало ораторы, которых никто не слушал. Это длилось минут 5–7, пока чинарь Д. И. Хармс не вышел и не сказал своей роковой фразы: «Товарищи, имейте в виду, что я ни в конюшнях, ни в бардаках не выступаю», после чего покинул собрание. Шум длился еще некоторое время и кончился дракой в публике вне нашего участия.

После вышеизложенного мы, Академия Левых Классиков, считаем свое поведение вполне соответствующий оказанному нам приему и резкое сравнение Д. И. Хармса, относящееся к имевшему быть собранию, а не к вузу вообще, по трактовке тт. Иоффе и Железнова, считаем также весьма метким.

Чинарь А. Введенский,

Чинарь Д. Хармс.

18-19. Даниил Хармс. Из записных книжек*

18. — В записи около 10 апреля 1927 г. под рубрикой «Правление» (вероятно, предполагавшегося нового состава правления Союза поэтов) обозначены: Заболоцкий, Введенский, Садофьев, Туфавов, Рождественский.

19. По окончании «Комедии Города Петербурга» устроить читку, пригласив: Введенского, Заболоцкого, Вагинова, Бахтерева, Липавского, Штейпмана, Терентьева, Дмитриева, Эрбштейна.

20. Д. Толмачев. Дадаисты в ленинграде*

Реалистическое, бытописательное искусство и реальное искусство некой левой группы, выступившей с декларацией в Доме печати, оказывается, — вещи разные. И если среди публики были недоуменные охотники «смешивать два эти ремесла», то выступавшие — «отнюдь не из их числа». Они категорически заявили, что речь идет о реальных ценностях искусства, каковыми являются лишь их собственные заумные произведения. Неизвестно, присоединяется ли к такой терминологии изо-секция группы, благоразумно отсутствовавшая. Поэты же решительно порвали со всеми традициями… кроме одной: ссылки всех непонятых на косность публики, издевавшейся также и над их не менее гениальными предшественниками. Но терновый венец, заготовленный для себя заумниками, несколько парадоксален. Ибо понять принципиально бессмысленные строки, интонационно ритмические, орнаментальные пятна звукового супрематизма — невозможно в силу их заумного задания. Изо-супрематизм после недолгих претензий на живописную гегемонию занял свое истинное место: прикладной арабески. Мельчающие и запоздалые эпигоны Хлебникова все еще мечтают о заумной диктатуре и поэзии.

Впрочем чистота заумных «Авто-ритетов бессмыслицы» подорвала их же крайне туманной и невразумительной декларацией. Здесь они заявляют о своей «общественной актуальности» (!?). Этот термин обязывает нас пересмотреть беспечную уверенность в абстрактности их произведений. Конечно, от внесмысловой поэзии, граничащей с музыкой, смешно требовать содержательности. Но музыку делает топ, а тон заумников выдает их с головой. Эта заумь — не Хлебниковское смеющееся или грохочущее лингвистическое творчество дикаря, которому не хватает слов, а расслабленное и юродивое сюсюканье. Хаотический словесный комплекс «реального искусства» состоит из «псевдо-детских» выражений, обломочков домашне-мещанского быта, из бедной, незначительной и вместе с тем претенциозной обиходной речи среднего довоенного гимназиста. Этот гимназист, дожив до нашего времени, в лучшем случае воспринимает из окружающего… футбол и Новую Баварию (темы наиболее «актуальных» стихов). И у него есть духовные родственники за границей — дадаисты: то же внутреннее банкротство, та же зловещая пустота, болезненная гримаса, лишь смешащая «почтенную публику». Вот та отрицательная «общественная актуальность», о которой некстати для себя заикнулись заумники.

В общем на данном выступлении демонстрировалась агония зашедшей в тупик самодовлеющей формы. Ссора содержания с формой, общее идеологически-презрительное или халтурно-утилитарное отношение к ней предали её в руки заумников. И нельзя соглашаться с благоразумным и поощрительным заявлением одного из оппонентов, что у нас в ток теперь все хорошо пашут, а тем более делать из этого вывод, что плохие стихи выступавших — в некотором роде достижение на общем фоне литературы. Это — эпигонство под маркой новизны, отпугивающее литературных работников от постановки формальных вопросов, от повышения своей квалификации, законного и необходимого в эпоху общего культурного роста. И медвежья услуга «реального искусства» состоит именно в том, что подобные выступления до бесконечности отдаляют срок широкой общественной заинтересованности в вопросах развития поэтической культуры.

21-23. Даниил Хармс. Из записных книжек*

21. Олейников и Житков организовали ассоциацию «Писателей детской литературы». Мы (Введенский, Заболоцкий а я) приглашаемся.

22. Клюев приглашает Введенского и меня читать стихи у каких-то студентов, но не в пример прочим, довольно культурным. В четверг, 8 декабря, утром надо позвонить Клюеву.

23. — В списке артистов, занятых в спектакле «Елизавета Бам», поставленном на сцене Дома печати 24 января 1928 года, роли слуг отведены Кропачеву и Введенскому. Далее, Введенскому, среди прочих, назначается одна контрамарка.

24. Из статьи «ОБЭРИУ»*

Кто мы? И почему мы? Мы, обэриуты, — честные работники своего искусства. Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы — творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов. Наша воля к творчеству универсальна: она перехлестывает все виды искусства и врывается в жизнь, охватывая ее со всех сторон. И мир, замусоленный языками множества глупцов, запутанный в тину «переживаний» и «эмоций», — ныне возрождается но всей чистоте своих конкретных мужественных форм. Кто-то и посейчас величает нас «заумниками». Трудно решить, что это такое, — сплошное недоразумение или безысходное непонимание основ словесного творчества? Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные а конкретные до мозга костей, мы — первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии — столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики. Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глазами и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «не-реальны» и «нелогичны»? А кто сказал, что «житейская» логика обязательна для искусства? Мы поражаемся красотой нарисованной женщины, несмотря на то, что вопреки анатомической логике художник вывернул лопатку своей героини и отвел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать.