Нашла коса на камень - Рода Броутон

Она не отвѣчаетъ, да и что на это отвѣтить?

— Еслибъ ты могла разсмѣшить меня! — продолжаетъ онъ, — разсказавъ какой-нибудь оригинальный скандальчикъ, какое-нибудь «bon mot»! Ахъ, — оборвалъ онъ себя и сердито отбросилъ голову на подушку: — вотъ, вотъ чѣмъ нехорошо долго жить, что тысячу разъ переслушаешь всѣ остроты, какія когда-либо были сказаны.

Блѣдный лучъ солнца прокрался сквозь полу-спущенныя занавѣсы и упалъ на его больное и капризное лицо. Сердце Джильяны переполнилось состраданіемъ,

— Боюсь, что не знаю никакихъ забавныхъ исторій, — кротко отвѣчаетъ она;- но если хотите, я могу вамъ почитать что-нибудь — серьезное.

Минутное молчаніе. Больной приподнялся и теперь сидитъ, подперши блѣдное лицо исхудалой рукой.

— Благодарю, — говоритъ онъ съ насмѣшливымъ поклономъ, — ты очень добрая дѣвушка, я чрезвычайно горжусь такой дочерью; но долженъ тебѣ признаться, что не особенный охотникъ до пасторовъ въ юбкахъ. Я слышалъ, что въ ближайшей церкви очень усердное духовенство: еслибъ мнѣ понадобились услуги этихъ господъ, можешь быть увѣрена, что я пошлю за ними. Умѣешь ты читать по-французски?

— Немножко.

— Попробуемъ, — съ нѣкоторымъ оживленіемъ проговорилъ больной, указывая дочери на столъ, покрытый иностранныии журналами, газетами, романами.

Чтеніе начинается. Познанія Джильяны по части французскаго языка не превосходятъ поананій большинства молодыхъ англичанокъ; къ довершенію бѣды ей попался газетный фельетонъ, переполненный драматическимъ, артистическимъ и литературнымъ «argot» нашихъ дней, намеками на жизнь парижскихъ клубовъ и театровъ, совершенно непонятными для людей непосвященныхъ. Она прочла столбца полтора, точно попугай, и наконецъ рѣшилась спросить у своего безмолвнаго слушателя: какъ ему нравится ея чтеніе?

— Чрезвычайно, — отвѣчаетъ онъ съ иронической улыбкой; выговоръ у тебя несравненный, и ты, очевидно, ничего не понимаешь, но если не считать этихъ мелочей, лучшаго и желать нельзя.

Бѣдная импровизированная лектриса ожидала похвалъ. Она сердито кладетъ газету на столъ и покраснѣвъ, замѣчаетъ:

— Дома всегда находили, что у меня прекрасный выговоръ.

— Неужели? — отзывается отецъ, приподнявъ брови, съ холодной, цинической усмѣшкой.

— Фрейлейнъ Шварцъ, гувернантка моихъ кузинъ, всегда говорила, что приняла бы меня за француженку, не знай она, что ф англичанка.

— Право? бѣдная фрейлейнъ.

— Продолжать? — довольно добродушно спрашиваетъ Джильяна.

— Довольно на сегодня, — отвѣчаетъ больной съ легкимъ, злобнымъ смѣхомъ. — Хорошенькаго понемножку. Надо что-нибудь оставить и на завтра. А теперь извини откровенность больного: я буду очень радъ, если ты оставишь меня.

Съ этими словами онъ указываетъ рукою на дверь, и она, съ полными слезъ главами и низко опущенной, бѣлокурой головкой, поспѣшно выходитъ изъ комнаты. Куда дѣвалось ея пресловутое вліяніе на всѣхъ окружающихъ?

Послѣ этого знаменательнаго свиданія прошло два дня. Джильяну опять забыли, отецъ даже не требуетъ ее къ себѣ. Ни разу не выходила она изъ дому изъ боязни не быть на лицо, когда ее позовутъ. Наконецъ, настаетъ желанная минута, за ней посылаютъ сидѣлку; но и за этотъ разъ она выноситъ мало отраднаго изъ свиданія съ отцомъ. Старикъ избралъ ее мишенью своихъ насмѣшекъ, онъ какъ будто усердно ищетъ случая оскорбить, унизить ее. Бернетъ, сжалившись надъ нею, совѣтуетъ ей пойти прогуляться, она, какъ всегда, принимаетъ слова его очень недружелюбно, но нѣжный родитель, узнавъ въ чемъ дѣло, приказываетъ ей исполнить совѣтъ доктора, остроумно замѣчая, что сидя взаперти она можетъ испортить свой цвѣтъ лица, а женщина съ дурнымъ цвѣтомъ лица то же, что прошлогодній календарь. Нечего дѣлать, приходится сдѣлать видъ, будто повинуешься. Бѣдная узница возвращается въ библіотеку и принимается за книгу, оставленную при появленіи сидѣлки. Но ей не читается, на душѣ слишкомъ тяжело, она ради развлеченія смотритъ въ окно; дверь быстро отворяется, и Бернетъ входитъ.

— Здѣсь и огня нѣтъ, что это значитъ?

— Мнѣ не холодно, — отвѣчаетъ она, хотя посинѣлое лицо говоритъ противное.

— Вы такъ и не выходили?

— Нѣтъ, не имѣла ни малѣйшаго намѣренія.

— Отчего? вамъ это было бы полезно.

— Не хотѣлось, — надменно отвѣчаетъ она, — да я и не признаю за вами права мнѣ приказывать.

— Какъ съ вами должно быть тяжело жить, — говоритъ онъ точно про себя, пристально и почти съ состраданіемъ глядя на нее.

— Никто никогда мнѣ этого не говорилъ! — восклицаетъ она въ ужасѣ. — Съ какого права вы, совершенно посторонній человѣкъ, выступаете противъ меня съ такимъ обвиненіемъ?

— Сужу о васъ потому, какой васъ видѣлъ, — невозмутимо отвѣчаетъ онъ, — всегда невѣжливой, совершенно неблагоразумной.

— Зачѣмъ привезли вы меня сюда? На что я вамъ? Какое могло быть у васъ побужденіе? было же оно, но какое?

Онъ задумчиво смотритъ на нее.

— Побужденіе у меня было, отвѣчаетъ онъ;- но вы, по причинамъ извѣстнымъ только вамъ, такъ сильно предубѣждена противъ меня, что не повѣрите, еслибъ я и сказалъ вамъ. Когда, нибудь узнаете.

— Полезна я, пріятна здѣсь кому-нибудь? — продолжаетъ она. — Ухаживаю я за нимъ, облегчаю хоть сколько-нибудь сидѣлку?

— Нисколько!

— Такъ отчего не отпустите вы меня домой? — настаиваетъ она, со слезами въ голосѣ,- къ людямъ, которые находятъ возможнымъ жить со мной и труднымъ обходиться безъ меня.

Онъ слегка приподнимаетъ брови.

— Неужели вы такъ необходимы?

— Необходима, — горячо отвѣчаетъ она, — Все, что въ домѣ дѣлается — дѣлаю я, вспомнить не могу, какъ имъ тяжело безъ меня!

— Утѣшьтесь, вѣроятно вполовину не такъ, какъ вы воображаете.

Видя, что съ губъ ея готовъ сорваться негодующій отвѣтъ, онъ продолжаетъ:

— Я не хочу васъ оскорблять, но повѣрьте мнѣ, ничье отсутствіе особенно не замѣчается. Всякій разъ, какъ кто-нибудь выбудетъ изъ рядовъ, является десять человѣкъ на его мѣсто.

— Жалкое утѣшеніе.

— Обидное для нашего самолюбія; но тѣмъ не менѣе оно такъ; сто разъ, въ теченіе моей практики, я имѣлъ случай въ этомъ убѣдиться. Въ вашей волѣ ѣхать или оставаться. Вы знаете, каковъ былъ бы мой совѣть, а я знаю, насколько онъ въ глазахъ вашихъ не имѣетъ никакого значенія. Доброй вечеръ!

Джильяна остается. Въ тѣхъ же безотрадныхъ условіяхъ проходятъ двѣ недѣли. По чьему-то распоряженію для нея прибрали одну изъ маленькихъ гостиныхъ; тамъ постоянно топится каминъ, красуются цвѣты, въ этой комнатѣ проводитъ молодая дѣвушка длинные январьскіе дни за книгой, за работой. Иногда она просиживаетъ цѣлые часы у постели больного, читаетъ ему вслухъ на малознакомыхъ ей языкахъ, пока голосъ не измѣнитъ и глаза не разболятся. Единственнымъ утѣшеніемъ служатъ ей письма изъ дому, жалобы дяди на безпорядокъ въ домѣ, изліянія кузины Эмиліи, царапанье шестилѣтняго Дика — бальзамъ для ея наболѣвшаго сердца; какъ бы ей хотѣлось показать эти посланія Бернету, который осмѣлился усомниться въ томъ, что она полезна. Изъ разговора съ отцомъ Джильяна наконецъ узнала, чему слѣдуетъ приписать сильное вліяніе доктора на паціента: десять лѣтъ тому назадъ старый кутила былъ приговоренъ къ смерти лондонскими медицинскими знаменитостями; Бернетъ его спасъ, за что старикъ и величаетъ его «единственнымъ честнымъ человѣкомъ».

Медленно тянутся скучные дни, больной все слабѣетъ. Правда, онъ еще заставляетъ читать себѣ вслухъ французскіе романы и посмѣивается про себя при воспоминаніи о своихъ похожденіяхъ. Но съ каждымъ днемъ смѣхъ становится слабѣе, отрывокъ изъ Золя или Белло короче. При видѣ его безпомощности, даже нетерпѣливая Джильяна становится терпѣливой.

Отецъ теперь все чаще и чаще зоветъ ее, все неохотнѣе отпускаетъ; онъ убѣдился, что она двигается безъ шуму, что руки ея всегда холодны, что она сильна — словомъ, хорошая сидѣлка.

Онъ еще поддразниваетъ ее понемножку, но относится въ ней, какъ будто, теплѣе прежняго. Съ Бернетомъ у Джильяны невольное перемиріе; имъ часто приходится говорить глазами чтобъ не раздражать больного шепотомъ, совѣщаться за дверью его комнаты, доктору давать, а ей покорно выносить приказанія. За этими, повидимому, добрыми отношеніями таится прежняя вражда.

Наступаетъ первое февраля, день теплый, говорящій о близости весны; но въ комнатѣ больного стоитъ душный, спертый воздухъ. Джильяна провела почти сутки на ногахъ, отцу все хуже и хуже. Настаетъ вечеръ, уже восемь часовъ, дѣвушка просто падаетъ отъ усталости и, выбравъ минуту, когда больной задремалъ, она пробралась къ себѣ въ комнату, сняла платье, накинула пейуаръ и бросилась на постель, разсчитывая проснуться черезъ полчаса.

Среди ночи ее будитъ стукъ въ дверь, она вскакиваетъ, отворяетъ, передъ нею стоитъ Бернетъ съ лицомъ, еще болѣе серьёзнымъ, чѣмъ обыкновенно.