Холмы, освещенные солнцем - Олег Викторович Базунов

рыча, идут по дорогам огромные двадцатипятитонные самосвалы. Они двигаются медленнее других машин, на поворотах заметно сбавляют ход, шипят прерывисто пневматическими тормозами и тяжело, осторожно поворачиваются, будто боятся раздавить своими тушами машины поменьше.

Идут сильные десятитонные ЯЗы с кубами контейнеров на платформах, идут машины с прицепами, груженные тавровыми балками и арматурой…

В открытых окнах кабин мелькают грязные лица шоферов, то хмурые и усталые, то улыбающиеся; сквозь шум мотора доносятся песни. На переездах, где приходится простаивать в заторах, шоферы высовываются из кабин, зло ругаются или шутят, без толку жмут на сигналы и, как только освобождается дорога, проворно забираются в кабины, нагнувшись, быстро переключают скорость, и опять машины одна за другой густым потоком несутся вперед.

К доскам пола в прихожей прилип натоптанный снег, только у входа в столовую снег таял, и темные мокрые пятна расползались по полу.

На ходу разматывая шарф, Николай открыл дверь. Его обдало теплым паром. Большой зал с рядами тонких деревянных столбов, подпирающих стропила, с высокими в мелкую клетку окнами гудел голосами, смехом, звякали ложки, тарелки.

Почти все места заняты. У кассы — очередь.

Из середины зала Николая кто-то окликнул. Николай узнал Васькин голос. Подошел к столику. Двое за столом жадно хлебали горячий суп. Васька же с аппетитом ел кусок черного хлеба, густо смазанный горчицей и посыпанный солью. Морщась, нюхая корку, Васька кивнул на стул рядом. На сиденье лежала его ушанка.

— Занял для тебя. И второй комплексный взял… А знаешь, — грязной пухлой ручищей Васька стал сосредоточенно снимать соринку с куска хлеба, — Екатерина уже спрашивала, чего ты не идешь.

Николай будто не расслышал Васькиных слов, молча пододвинул стул, снял с него шапку, сунул ее на колени к Ваське и сел за стол.

— Не веришь? — Васька мотнул рукой у шеи, ногтем большого пальца щелкнул по зубу. — Во, — кивнул он, — она нам суп тащит, спроси сам.

С Катей Николай по-настоящему не знаком. Как-то в обед, когда Николай, только что поев, рассеянно смотрел на жующих, смеющихся и невпопад разговаривающих людей, его глаза остановились на молоденькой официантке, склонившейся над соседним столом. Быстро двигая обнаженными выше локтя полными руками, девушка сгребала с тарелок остатки еды, вилки и ножи. Составив посуду на поднос, она оглянулась и, заметив взгляд Николая, улыбнулась ему. Глаза у нее были желтые. «Совсем как у кошки, — подумал Николай, — только что зрачки круглые». А на скуластом, с мягким, круглым подбородком лице при улыбке появлялись ямочки.

С того дня Николай садился обедать за Катины столы. Катя тоже отметила Николая. Ей нравилось, как рослый, широкоплечий парень краснел, когда встречался с ней глазами, как хмурился и вдруг добродушно во все лицо улыбался. Когда Катя останавливалась у соседних столиков, она особенно задорно смеялась, когда ставила поднос на стол, старалась дотронуться до руки Николая или с серьезным видом тянулась через стол передать тарелку сидящему напротив и одновременно прижималась бедром к плечу Николая. Но он делал вид, что не замечает ее уловок.

Сейчас Николай, нахмурившись, следил, как быстро и напряженно двигались Катины ноги в аккуратных резиновых сапожках. Катя тащила большой поднос, в два ряда уставленный тарелками. Тяжесть подноса ускоряла ее шаги.

Желтые глаза Кати злы, скулы ярко раскраснелись. Наверно, только что ругалась с подавальщицами. Вот Катя углом ставит поднос на соседний столик и под шуточки рабочих, сразу отложивших газеты, отрывисто спрашивает:

— У тебя щи? А у тебя что — гуляш? Чего скалишься? Я тебе не суп гороховый! — Тыльной стороной ладони она отводит клок прямых, соломенного цвета волос, выбившихся из-под наколки.

Вот Катя и у столика Николая. Переставляет тарелки с подноса. Суп горячий, пахнет луком и вареной картошкой. Катя торопится, на лице ее уже улыбка:

— Чего поздно так?

Обнаженная рука двигается у самого носа Николая. У плеча на матово-белой коже расплылся желто-лиловый синяк.

— Подожди уходить, как пообедаешь. Поговорить надо, — торопливо говорит Катя.

Василий сидит с напряженным лицом и внимательно переводит улыбающийся глаз с Николая на супы, которые переставляет Катя, потом вверх на Катино лицо. Наблюдает.

— А мне тоже подождать или, может, уматывать? — ухмыльнулся Васька.

Катя рассеянно скользнула глазами по кривому Васькиному лицу:

— Уматывай.

Васька подмигнул Николаю здоровым глазом: а ты, мол, не верил.

В конце обеда, когда Николай остался один за столом, Катя прибежала с кухни и подсела к нему. Лицо у нее горит, хотя в зале холодно. Попробуй побегай с тяжелым подносом из жаркой кухни в холодный зал — тоже раскраснеешься. Николай не смотрит на нее. Ждет. И сосредоточенно мнет хлебный мякиш. Нужно сделать шесть рожек, тогда эта штука здорово отскакивает от пола, даже если ее очень сильно бросить. И не мнется. Катя некоторое время следит за сухими, сильными пальцами Николая. Потом переводит взгляд на его лицо.

— Чего не смотришь на меня? Видишь, какая я красная?

Она вынимает хлебный шарик из рук Николая, бросает в грязную тарелку и, подтянув его руку к своей щеке, продолжает:

— Горячая?

Николай не отнимает руку и чувствует, как у него тоже начинают гореть щеки, уши, как сухо становится глазам.

— Ты сказать что-то хотела? — спрашивает он Катю.

— Чего хотела сказать? — Катя кладет руку на ладонь Николая. — Вот посмотри, какая у меня рука. — Рука у Кати маленькая, горячая и чуть влажная. На ладошке шершавые, плотные подушечки. — Смотри, у меня рука маленькая, чистая, а у тебя большая, жесткая, исковерканная какая-то. Интересно! — Катя прощупывает пальцами мозоли, царапины на руке Николая. Вдруг рот ее кривится иронической улыбкой: — Тоже мне работяга!

— Ну говори, что ли! — торопит Катю Николай.

— А вот приходи сегодня вечером в наше общежитие. — Катя вызывающе поднимает глаза. — Девочки на танцы пойдут…

— А что я там делать буду?

— Чай пить!

Николай встал, надел шапку. Застегнул ватник.

— Ну, придешь?

— Не знаю.

— А я ждать буду!

Николай задвинул стул, кивнул Кате, посмотрел на часы над дверью и, стуча гвоздями подошв, зашагал к выходу. Спиной он чувствовал Катин взгляд.

С крыльца столовой видна стройка: плешивая