Гипнотизеры - Гордон Корман

Сейчас? Почему именно сейчас? Неужели перспектива проиграть наводит на него прямо-таки смертельный ужас?

Он тряхнул головой, прогоняя мысли, и сделал единственное, что оставалось в этой ситуации.

– Промахнись! – зашептал он себе под нос. – Ну же, мимо!

Бросок – и мяч, глухо ударившись о железный обруч, отскочил в сторону.

Обе команды ахнули так, что во всем здании воздуха не осталось. Эта ошибка изменила все! Теперь лучшим, на что могли надеяться «Меткие», был овертайм. Но для этого Родни все еще должен был забить штрафной.

– Давай! Мимо! – снова прошептал Джекс. – Промахнись, промахнись!

Последнее слово он выпалил с такой силой, что все на площадке, в том числе Родни, обернулись к нему.

Покраснев, Джекс промямлил:

– Извините.

Он опустил голову и поэтому не увидел, как Родни Стедман, самый ценный игрок лиги, забросил мяч так далеко от корзины, что тот едва не вылетел за пределы площадки. Итоговый счет: шестьдесят семь – шестьдесят шесть в пользу «Вестсайдских автомобильных зарядников», новых чемпионов Готэм-лиги.

Родители и друзья игроков хлынули на площадку. Трибуны опустели. Во все стороны полетели брызги «Гаторейда» – победители принялись лить его друг другу на головы. Началось всеобщее безумное ликование – ураган оглушительных хлопков пронесся по плечам и ладоням.

Джекс наблюдал за происходящим с двух разных точек зрения. С одной – он был в самом центре событий, на скамейке «Зарядников», прыгал и вопил вместе с товарищами по команде и тренерами. А потом вспышка – и он увидел самого себя в центре столпотворения, будто и не был его частью, а смотрел с середины площадки.

Но его потрясло даже не само видение, а смутное чувство, которое накатило вместе с ним. Там, в эпицентре бедлама, его переполняло счастье от совершенно неожиданной, величайшей в истории Готэм-лиги победы Давида над Голиафом.

Так почему же во время галлюцинации, будто бы стоя неподалеку, он не мог избавиться от смутного ощущения досады?

3

«Бентли» – машина красивая и мощная, но в вечернем манхэттенском трафике все равны. Дело происходило через несколько дней после финала чемпионата Готэм-лиги. Эштон Опус застрял на Двадцать восьмой улице. Он облокотился на гудок – скорее просто для того, чтобы снять напряжение, чем кого-то подогнать. Женщина в автомобиле перед ним не могла тронуться с места, точно так же, как водитель машины перед ней, – пробка тянулась и тянулась. Неужели никто не понимал, что ему надо добраться к сыну?

В черепашьем темпе преодолев несколько кварталов, он наконец остановился перед фасадом клиники. В то же мгновение из метро выбежала его жена Моника.

– Тебе больше ничего не сказали? – выдохнула она, задыхаясь от спешки.

– Я сам только что добрался.

Оставив «Бентли» в неположенном месте, родители Джекса бросились к дверям комплекса. Мистер Опус не боялся ни штрафа, ни эвакуатора. Машина ценой в триста тысяч долларов внушала глубокое уважение. Она могла принадлежать только человеку, имевшему влияние в городе, а такие люди не платили. Правда, отца Джекса вряд ли кто-то назвал бы влиятельным. Просто он работал менеджером по продажам в представительстве «Бентли».

– Не могу поверить! – прошептала его жена, пока они поднимались на лифте на четырнадцатый этаж. – С чего бы Джексу хулиганить на приеме у врача? Я даже не понимаю, что он мог такого натворить!

Добравшись до кабинета офтальмолога, они обнаружили, что в приемной нет никого, кроме их сына и сотрудника охраны. Кабинет был закрыт на неопределенный срок, а доктора Пальму отправили домой.

– Я не виноват, мам, – начал защищаться Джекс. – Это все доктор. Он как с цепи сорвался! Я ничего не делал! Честное слово!

Чета Опусов посмотрела на охранника, но тот лишь пожал плечами.

– Не спрашивайте меня. К тому времени, как я подоспел, все метались по приемной, пациенты уносили ноги, а персонал сидел на враче верхом.

– У Джекса будут проблемы? – с тревогой спросила миссис Опус.

– В суд никто не подаст, – ответил охранник. – Но на вашем месте я бы поискал другого окулиста. Они просто сказали мне посидеть с пацаном, пока родители не явятся. Это ж вы и есть?

Опусы торопливо забрали сына из здания и отвели в кафе по соседству. За кружкой дымящегося горячего шоколада Джекс попытался объяснить, что случилось.

– Он светил мне в глаза этим своим синим фонариком и вдруг замер. В смысле, прямо надолго. Тут я сказал, что у меня домашки много и не мог бы он поторопиться. Я не грубил – даже сказал «пожалуйста». Но его переклинило, он начал бегать по комнате как сумасшедший, все там посшибал. Потом бросился на меня с какими-то глазными каплями, я испугался и закричал: «Отстаньте от меня!» Ну, тут он вообще свихнулся. Никого ко мне не подпускал. Стоило зайти медсестре – так он ее с ног сбивал. Вот тогда они и вызвали охрану. – Он глянул на родителей, и глаза его начали менять оттенок с фиолетового на голубой. – По-моему, у него просто крышу сорвало.

Мистер Опус поскреб в затылке.

– Что ж, вряд ли тебя можно обвинять в чьем-то нервном срыве.

Миссис Опус сжала плечо сына.

– Солнышко, жаль, что тебе пришлось все это пережить.

– Зачем мне вообще надо было идти к глазному? – недовольно спросил Джекс. – Я отлично вижу.

Она смутилась.

– Ты же знаешь, что у тебя глаза цвет меняют. Я хотела убедиться, что это не влияет на зрение.

– Ага, погоди, сейчас узнаешь, что он про это сказал, – насупился Джекс. – Он сказал: «Это невозможно». Если уж так хотели отправить меня к окулисту, выбрали бы того, кто хоть что-то соображает.

– Возможно, конечно! – воскликнула мама. – Это у тебя семейное, от отца. Правильно, Эштон?

Мистер Опус отвел взгляд.

– Ну, не то чтобы совсем уж семейное, но есть пара случаев. Двоюродный брат моего деда… мне говорили, у него было так же.

– И зрение у него было совершенно нормальное, не сомневаюсь, – с энтузиазмом добавила его жена.

– О, само собой, – уклончиво ответил муж. – Зрение – да. Идеальное.

– Но? – спросил Джекс, заподозрив, что это не все.

– Ну, откуда мне знать? – сказал мистер Опус. – Я его даже не видел никогда. Он умер, когда я был совсем маленьким. Просто дурацкие семейные сплетни, чтобы старушкам было о чем шушукаться. Все, поехали домой.

– Только когда расскажешь про эти самые сплетни.

– Да чепуха. Говорили, что он сошел с ума.

Джекс побледнел.

– Из-за глаз?

– Конечно, нет! – воскликнула его мать. – Извини, что вообще начали этот разговор. С чего ты взял?

– Ну, – смущенно признал Джекс, – у меня недавно начались кое-какие… проблемы. Мне… чудится всякое.

Его отец встревожился.

– Что именно?

– В основном я сам, – попытался объяснить Джекс. – Как будто я сам за собой наблюдаю. Это длится только секунду или две, но я начинаю немножко нервничать.

Его родители обменялись взволнованными взглядами.

– Мне кажется, – наконец предположил мистер Опус, – что в какой-то момент нам всем случалось представлять себя со стороны. Это происходит не по-настоящему, как бы мы себя в том ни убеждали.

Джекс покачал головой.

– Вряд ли, пап. Я надеялся, что это прекратится, но оно все повторяется и повторяется. И у доктора в кабинете то же самое случилось – как раз перед тем, как он сбрендил.

– Не бойся, – сказала миссис Опус. Она была мануальным терапевтом и считала, что на любую проблему найдется свой врач-специалист. – Мы во всем разберемся.

4

Развешанные по стенам дипломы Гарварда, Оксфорда и Университета Вены в рамочках соседствовали с черно-белой фотографией самого Зигмунда Фрейда, отца современного психоанализа, подписанной его рукой. Доктор Гунденберг был самым лучшим детским психиатром в Нью-Йорке – и самым дорогим. Никто и бровью не повел, когда пациента привезли на «Бентли». Мама могла сколько угодно твердить Джексу, что бояться нечего, но тот факт, что родители готовы спустить столько денег на психоаналитика для сына, ясно говорил о том, что они-то сами изрядно перепугались.

Сколько бы там доктор Гунденберг ни брал за час, Джекс был уверен, что это просто грабеж. Он снова и снова пытался рассказать о своих видениях. Но психиатр хотел обсуждать только его сны.

– Но, доктор Гунденберг, – возражал мальчик, – со снами у меня полный порядок. Все отлично. А вот когда просыпаюсь, начинаются проблемы.

– Ваши сны – это ключ к вашему подсознанию, юный Джексон. – Доктор Гунденберг вроде бы иностранцем не был, но говорил с фальшивым акцентом. Видно, он считал, что для того, чтобы быть хорошим психиатром, недостаточно фанатеть от Фрейда – надо еще и разговаривать точно как он.

– Ладно, но подсознание умеет показывать человеку его самого с расстояния тридцати футов? – не отступался Джекс.

Доктор Гунденберг наклонился к его лицу. Блестящий лоб психиатра отражал свет не хуже зеркала, переходя в лысый затылок, подпертый накрахмаленным воротничком.