Самый лучший пионер - Павел Смолин

— При Сталине такой х*йни не было! — Веско заметил «человек-мумия».

Перед выпиской, меня, само собой, хорошенько осмотрел ряд врачей — включая психиатра. Мне поставили удобный диагноз «шоковое состояние» и вызванную ей не менее удобную «Посттравматическую амнезию». Было очень легко — никому и в голову не пришло меня пытать, гипнотизировать и «прогонять» через полиграф. Врач в круглых очках много улыбался мне и маме, успокаивал и изо всех сил излучал оптимизм. Кроме того, все эти дни мама Наташа активно рассказывала мне обо мне и себе. Снова удача — Сережа был отличник, спортсмен (футболист) и вообще образцовый пионер. Единственный и любимый сын тридцатидвухлетней швеи-мотористки с одной из многочисленных московских фабрик — мы живем в столице, да! Так-то вроде удобно, но через регионы, где дым пожиже да труба пониже, «подниматься», на мой дилетантский взгляд, легче — особенно если ты, например, с Кавказа. Ладно, берем что дают — благо что дают полные горсти!

Живут Наталья Николаевна Ткачёва и Сергей Владимирович Андропов (такая вот у нас ситуация с фамилиями, у мамы она девичья. А я — нет, не сын и не внук, и даже не знакомы, просто совпало) вдвоем, недалеко от «Сокольников» — парка и одноименного метро. Очень хороший район с дорогущей «недвигой» в моем времени, а здесь — просто хорошее место, откуда маме удобно добираться на работу, а мне — в школу.

— У всех каникулы, а ты болеешь, — Сочувственно вздохнула она, когда речь зашла о школе.

Лет Сереже не пятнадцать, и даже не четырнадцать, а двенадцать — просто выглядит несколько старше в силу хорошей формы. Тринадцать исполнится в конце августа. Отец реципиента, как водится, «пропавший без вести летчик-испытатель». За таких испытателей государство пенсию не начисляет, поэтому живем мы на мамину зарплату в сто пятнадцать рублей плюс обязательная тринадцатая зарплата в конце года. Иногда перепадают и заказы на дом — шьет и кроит всякое для знакомых.

Еще из родни у нас есть двоюродная мамина сестра в городе Астрахани и двоюродные дедушки-бабушки там же. С родственниками прямыми не повезло — померли все. Жалко Наталью — совсем одна осталось, даже сын теперь поддельный. Ерунда — поладим, поженим, в отдельную квартиру переселим.

В «отдельную» — потому что на вызванном мамой такси (машина марки «Газ» с шашечками) мы доехали до трехэтажного старинного кирпичного дома — даже не «сталинка», а гораздо более древний экземпляр — по пахнущей плесенью и котиками лестнице обшарпанного подъезда поднялись на второй этаж, и родительница открыла обитую потрескавшимся дермантином дверь, рядом с которой располагалось четыре электрических звонка. Коммуналка! И хорошо, что здесь — не два десятка «хозяев»! Вот мне задача-максимум: к Новому Году переехать в отдельное жилье.

Пол коридора застелен недавно крашенными досками, стены — покрыты синей масляной краской, создавая «казенное» ощущение. В конце коридора, сквозь приоткрытую, выкрашенную белым, дверь, немного видно кухню — там сейчас кто-то бренчит посудой. От развешанного на просушку постельного белья вкусно пахнет хозяйственным мылом, на двери ванной — потешная табличка с карапузом на горшке.

— Опять Надька на улице белье сушить не хочет! — Вздохнула мама и спросила меня: — Вспомнил?

«Вспомнил?» и «Помнишь?» вообще звучат постоянно, но, увы, ответ неизменен:

— Не помню.

— Ничего, вспомнишь! — Уже привычно утешила саму себя Наталья, мы миновали первую пару дверей, и она открыла незапертую с левой стороны: — Вот мы и дома!

От «дома» я ожидал худшего, но комната оказалась довольно просторной — «квадратов» пятнадцать, если на глазок, и содержала в себе «стенку» с посудой, красно-золотистой расцветки ковер на полу, обитый зеленой тканью диван и односпальную пружинную кровать, застеленную покрывалом с оленями. В проеме «стенки» — новенький телевизор. На подоконнике, рядом с горшком герани — радиоприемник. У кровати — прислоненная к стене сложенная ширма. Создавать личное пространство, так сказать. Помимо всего этого — два стола, на одном — швейная машинка, а второй, похоже, мой, потому что на нем учебники, тетрадки и прочая канцелярия. Еще есть два шкафа — один с одеждой, второй — с книгами, которыми частично «заражена» и «стенка». Словом — вполне уютно! Из окна виден двор — гуляют ребята, вон какой-то рыжий «солнышко» на турнике крутит. Они мне махали, кстати, когда я из такси выгружался — друзья, наверное.

— Ничего, вспомнишь, — Мягко напомнила залипшему в окно мне мама.

— А если и нет — познакомлюсь заново и буду дружить! — С улыбкой заверил я ее.

— Так и будет! — Кивнула она: — Но лучше все-таки вспомнить!

Глава 2

Следующую неделю обживал коммуналку и знакомился с жильцами — из интересных оказалась только та самая Надежда — симпатичная мамина ровесница, и, как оказалось, подруга. Работает медсестрой, поэтому график скользящий — это позволяет присматривать за мной в некоторые дни. Нет, по-прежнему ничего не помню — рассказали. Разведена, воспитывает трехлетнюю дочку Свету — потешная, пузыри носом умеет надувать. Из соплей, да. Помимо них в квартире проживают двое пенсионеров — муж-фронтовик Алексей Егорович и его жена — ветеран тыла Зинаида Матвеевна. Алексей Егорович тоже считает, что «при Сталине такой х*йни не было!». Третий жилец — бобыль-Федор, сорок лет, высок, статен, красив, модно-усат, передовик токарного дела и постоянный экспонат заводской доски почета. На Федора заглядываются все имеющие честь быть с ним знакомыми дамы, но большая часть даже не пытается — репутация «ходока» надежно к нему прилипла. Именно Федору мы обязаны идеально работающей сантехникой, проводкой и смазанными дверьми — мужик, даром что ходок, совсем не против помогать соседям улучшать быт. Судя по лицам мамы и Надежды, обе Федю знали несколько лучше, чем им бы того хотелось. Этого в отцы не берем, но маме не мешаем — для здоровья полезно же.

Вывод пока такой — никакой «блат» мне не светит, если не считать таковым телефонный номер корреспондента «Комсомолки» Семёна, который до сих пор лечится. Придется идти обычным путем — это когда начинаешь с классного руководителя. Кое-что отнести я ему уже могу — вон лежит целая исписанная тетрадка на девяносто шесть листов с аккуратно выведенным маминой рукой на обложке (еще доктора обратили внимание, что мой почерк полностью изменился, причем совсем не в лучшую сторону — а что поделать, если руками писать в той жизни мне почти не приходилось уже много лет?) названием «Миша Добрин и философский камень, роман-сказка, тетрадь первая». Читали всей коммуналкой —