Шарф - Игорь Сапожков

Время шло, подрывные радиоголоса молчали, тем самым подтверждая версию Морина, мать-революционерка считала исчезновение сына проделками Абакумова, красавица-невеста томилась бессонницей в холодной постели. Нарзан к исчезновению жильца относился по-философски, мол всё само собой образуется, на всё воля Аллаха и пророка его Магомета. Глушко не появлялся. Прошло почти две недели. Его неожиданно узнал, одиноко сидящим на автобусной остановке, водитель автобуса Марченко, и не мешкая позвонил куда следует. Откуда следует прислали «рафик» с группой захвата. Те, со знанием дела, быстренько доставили оказавшего вялое сопротивление хирурга, в отделение. Дальше — больше. Доктор Глушко, был одет в тот самый костюм и галстук, что на нём был в то утро, когда он исчез. Он был чисто выбрит, благоухал дефицитным «Дзинтарсом», а из подмышки у него торчала газета двухнедельной давности. Пропали только очки, но они ему были больше ни к чему, его близорукость исчезла вместе с ними. Николай Семёнович вел себя так, будто бы этих двух недель исчезновения его из жизни вовсе не было, будто он только что, ну минут двадцать назад, вышел из дома и направился я на работу. Его действительно немного удивили устаревшие «Известия», но и этому нашлось простое объяснение — киоскер подсунул старый номер, а он не и обратил внимания, бывает… А то, что его помнит водитель автобуса, так это проще-простого, он его тоже помнит, ведь добирается на работу этим маршрутом уже четвёртый год. Вобщем ни милиция, ни КГБ, ни партком, ни гипнотизёры психоневрологического диспансера, ни старая революционерка-мать, ни красавица-невеста, не смогли докопаться до истинны, поговорили с месяц и забыли. Вот только подполковник Морин не терял бдительности. Каждый раз проходя мимо застеклённой операционной, он на несколько минут останавливался и не моргая вглядывался в сосредоточенное выражение лица хирурга, в странное автоматическое движение руки, время от времени поправляющей несуществующие на переносице очки.

Вскоре, близкие к Глушко люди стали замечать перемены в поведении доктора, он перестал читать газеты, стал разговаривать с собой, похудел, иногда его взгляд надолго замирал в небе. Началось всё вечером конце сентября, во время ужина по радио передали следующее объявление: «…Сегодня включен в сеть базовый турбогенератор № 2. Чернобыльской АЭС! Руководство атомной электростанции, планирует выработать 100 миллиардов киловатт-часов электроэнергии к 1984 году!..» Услышав это, доктор вскочил и нервно заходил по комнате, взлохмачивая руками густую шевелюру. Он ходил минут пятнадцать, разговаривая с радиоточкой: «… этого не может быть… нужно всё хорошенько понять… реактор… четвёртый энергоблок…» Мать не на шутку испугалась вглядываясь в его сверкающие глаза:

— Коленька, мальчик мой, что случилось?

— Мама, я должен тебе всё рассказать… У меня был контакт… Я общался с гуманоидами… — из рук матери выпал стакан воды, — я даже был на их космической тарелке, — хирург закрыл глаза, его лоб покрылся капельками пота, губы мелко задрожали. Было очевидно, что он пытается выкопать из глубин памяти, какие-то очень важные события, — я знаю в это трудно поверить, но это так! Мама, они предупредили нас о великой катастрофе!

— Кого нас, Коленька? — мама подняла на Глушко усталые глаза.

— Нас! Землян! Я больше не могу это скрывать…

Мать плакала. На покрытом паутиной глубоких морщин лице, слёзы оставили две влажные тропинки. Она не плакала когда в 40-м расстреляли её мужа — румынского шпиона. Она не плакала, когда под Курской Дугой погиб её брат — офицер, Красной Армии. Последний раз она плакала, когда в кремлёвском гараже, доблестный комендант Кремля Мальков, расстрелял её подругу, правую эсерку Фанню Ройд, больше известную под фамилией Каплан.

Николая Глушко месяц допрашивали в местном КГБ, но кроме того, что нельзя открывать реактор четвёртого энергоблока Чернобыльской АЭС, который существовал ещё только в чертежах и был покрыт броней тайн, толщиной с лёд на Северном Полюсе, они ничего не добились. Никто и слушать не хотел о инопланетянах, а о том, чтобы докладывать о них вышестоящему руководству, даже и речи не было. Семь месяцев Николай находился, на принудительном лечении в одноместной палате психдачи. Только однажды к нему пустили мать. Она пришла прощаться:

— Коленька, я тебе верю! Я знаю как важно, что бы тебе кто-то верил! И помни сынок — нужно бороться за каждый кусочек той правды, что ещё осталась в этом мире, а то вообще ничего не останется! Это всё инсинуация НКВД, что правды нет, есть угол зрения. Правда существует, её не нужно видеть или слышать, её нужно воспринимать на подсознании, постигать, а иногда даже чувствовать… Я тебе верю! — повторила она. — Ведь тогда, в августе 18-го, мы с Фаннечкой, весь день сидели в библиотеке на Серпуховской, потом я ушла с мамой в парикмахерскую, а её схватили… Знаешь Коленька, она же почти слепая была, лечилась всё время… А тут с первого выстрела, чуть не убила Ульянова. Я Бедному писала, но Демьян тогда сам ещё не прозрел…

На следующий день мама умерла.

Когда Николая отпустили, он первым делом отправился на могилу матери, долго сидел под отцветшей яблоней, глядя на деревянный крест, заботливо установленный неизвестными людьми. Могила матери была усыпана крупными розовыми лепестками. Странно, но на кладбище ему полегчало, прояснилась голова, стало легче дышать. Потом он поехал домой, но не смог открыть дверь квартиры своим ключом. Он до темноты просидел на лавочке у песочницы. Всё стало на свои места, когда из такси выпорхнула невеста. Она поправила юбку на талии, уверенно взяла за руку завкафедрой гинекологии мединститута, давнего приятеля Глушко и призывно потянула его в сторону парадного подъезда. Ту ночь доктор Глушко провёл в полуподвальной квартире Нарзана. Аслан-Заде Болсунбекович хвастался удачливыми внуками, хирург невпопад кивал. На следующий день он отправился на работу. В фойе больнице его остановил гардеробщик дядя Тимофей и позвал парторга Морина. Тот поздоровался, вальяжно кивнув подбородком и повёл его в свой просторный кабинет. Над столом Морина висел портрет Феликса Дзержинского на фоне короткого, как выстрел в упор, призыва: «Бди!» Беседа не продлилась и трёх минут. Выскочив из кабинета, доктор сильно захлопнул за собой дверь. Затем появился Морин:

— Вы диверсант и предатель интересов Родины, вам это даром не пройдет! — выкрикнул парторг, а потом перейдя на «ты» добавил, — думаешь мы забыли, кем был твой отец.

— Слушай, полковник, — голос выдал нервное напряжение Глушко.

— До сих пор, я был подполковником!

— А мне всё равно, под кем ты был до сих пор, — ответил ему Глушко, — смотри, быстро станешь у меня Мементо-Морининым!

— Он ещё пугает! Тимофей, звони в милицию!

Товарищ Морин был глубоко уверен в том, что никакого космоса не существует, что всё это коварные проделки сионистов и капиталистов, чтобы у народа выманивать трудовые деньги.

Поселился бывший хирург Николай Глушко, а ныне бомж по кличке Доктор на затонувшей барже…

Миша уже было собрался уходить, когда неожиданно услышал треск льда и громкий крик: «Мамочка, мамочка моя!» Он не раздумывая побежал по берегу на голос и остановился прямо напротив чернеющей полыньи. Она была метрах в пятнадцати от берега, в ней беспомощьно, пытаясь ухватится за края льда, барахтался человек. Миша на мгновение задумался, потом выхватил из сумки шарф, стал на колени, затем лёг на живот и пополз. У самой воронки он бросил конец шарфа в воду и закричал: «Хватай и держись крепко! Слышишь меня, держись крепко!» Вскоре из воды появилась голова, а затем и всё тело девушки, намокшее пальто тянуло её вниз, тонкий лед ломался под руками. Посиневшими пальцами она крепко держалась за шарф. Миша тянул и медленно отползал назад.

Он вытащил её на берег, с трудом снял с неё тяжёлое пальто, затем взял на руки и понёс в сторону баржи. Девушка обняла его за шею и прижалась к нему всем телом, он почувствовал как дрожат её ледяные руки. Они влетели на палубу и Миша поднёс её прямо к костру. Вскочившие бомжи, с любопытством уставились на них. Миша, как мог аккуратнее усадил девушку на рядом стоящий деревянный ящик, затем снял с себя куртку и накинул ей на плечи. Он ощутить жар от огня и посмотрел на девушку, её посиневшие от холода губы мелко дрожали. Миша присел рядом на корточки, взял её пальцы в свои ладони и стал дышать на них, в её глазах отражался ужас от перенесённого шока. Первым пришёл в себя Доктор:

— Шахтёр, тащи самогон!

— Кол, мы ж его на Новый Год приныкали …

— Самогон тащи, сука… — через пол минуты Шахтёр принёс литровую банку сомнительной, серой жидкости. Тем временем Доктор, стащил с девушки сапоги, скупо полил босые ноги самогоном и принялся растирать…