Одень свою семью в вельвет и коттон - Дэвид Седарис

Дэвид Седарис

Одень свою семью в вельвет и коттон

Посвящается Хью

Глава 1. Мы и они

Впервые переехав в Северную Каролину, мы сняли дом в трех кварталах от школы, в которую мне предстояло пойти в третий класс. Мама подружилась с одной из соседок, и ей, казалось, было достаточно этого единственного знакомства. Мы собирались снова переезжать, поэтому, говорила мама, нет смысла сближаться с теми, с кем скоро придется расстаться. Наш следующий дом находился менее чем в миле от предыдущего, и короткое путешествие не располагало к слезам или хотя бы к прощаниям, если уж на то пошло. К ситуации лучше подходили слова «до скорого», однако я разделял мамино мнение, потому что оно позволяло мне делать вид, будто я сознательна не завожу друзей. Я мог с кем-то подружиться, если бы захотел. Просто время было неподходящее.

Раньше, в штате Нью-Йорк, мы жили в деревне, где не было тротуаров и фонарей; можно было выйти из дома и никого не встретить. Но тут из окна видны другие дома и их обитатели. Я надеялся, что во время поздних вечерних прогулок стану свидетелем убийства, однако большинство наших соседей просто смотрели телевизор в своих гостиных. Единственный необычный дом принадлежал мистеру Томки, человеку, который не верил в телевидение. Об этом нам рассказала подруга мамы, заскочившая однажды вечером с корзиной окры. Она не прокомментировала этот факт – просто выдала информацию, предоставляя слушательнице самой делать выводы. Если бы мама сказала: «В жизни не слышала ничего абсурднее!», то, полагаю, подруга согласилась бы с ней. Такое же согласие она бы выразила, воскликни мама: «Дай Бог здоровья мистеру Томки!» Все, включая окру, было своего рода проверкой.

Сказать, что ты не веришь в телевидение, и сказать, что тебе на него наплевать, – разные вещи. Вера подразумевала, что телевидение следует некоему верховному плану, а ты против него, а также, что ты слишком много думаешь. Когда мама сказала отцу о том, что мистер Томки не верит в телевидение, он воскликнул: «Тем лучше для него. Я сам толком не знаю, верить в телевидение или нет».

«Вот и я так считаю», – согласилась мама, а затем мои родители посмотрели новости и все, что показали после.

Поползли слухи, что у мистера Томки нет телевизора. Все говорили, что он не имеет права навязывать такие взгляды своей жене и детям, которые страдают ни за что. Считалось, что, подобно тому, как слепой вырабатывает обостренное чувство слуха, семья должна возместить свою потерю. «Может, они читают, – предположила подруга моей мамы. – Или слушают радио, но могу поспорить на что угодно, они хоть чем-то да занимаются».

Я хотел знать, что это было за занятие, и поэтому стал заглядывать в окна мистера Томки. Днем я стоял на другой стороне улицы напротив его дома, делая вид, что жду кого-то, а ночью, когда видимость становилась лучше и было меньше шансов обнаружить себя, я пробирался к ним во двор и прятался в кустах возле забора.

Из-за отсутствия телевизора семья Томки была вынуждена общаться во время обеда. Они даже не представляли, насколько незначительна их жизнь, и поэтому их бы не смутило то, что они не составляют никакого интереса для кинокамеры. Они не знали, как должен выглядеть привлекательный обед. Им даже не было известно, в котором часу людям надлежит питаться. Иногда они не садились за стол до восьми часов вечера – намного позже того, как все остальные уже помыли посуду. Иногда во время трапезы мистер Томки стучал по столу и показывал на детей вилкой, что их очень смешило. Я решил, что таким образом он изображал кого-то другого, и подумал, уж не подглядывал ли он за нами, пока мы ели.

Осенью, когда началась учеба, я наблюдал, как дети мистера Томки шагают вверх по холму с бумажными пакетами в руках. Его сын был на класс младше меня, а дочка – на класс старше. Мы никогда не разговаривали, но время от времени я проходил мимо них в коридорах, пытаясь взглянуть на мир их глазами. Каково быть такими невежественными и одинокими? Нормальному человеку это и представить трудно. Пялясь на коробку для ленча с изображением Элмера Фадда, героя мультфильмов «Уорнер Бразерс», я пытался избавиться от всего, что о нем знал. Я старался забыть о том, что Элмер не выговаривает букву р, о его вечной погоне за умным и гораздо более известным кроликом. Мне хотелось воспринимать Элмера просто как рисунок, тем не менее отделить его от его же славы было невозможно.

Как-то в классе мальчик по имени Уильям начал писать на доске неправильный ответ, а наша учительница замахала руками, говоря: «Осторожно, Уилл. Опасность, опасность». Ее голос был синтетическим, лишенным всяких эмоций, и мы засмеялись, зная, что таким образом она подражает роботу из телесериала про семью, живущую в космосе. А дети мистера Томки решили, что у нее случился сердечный приступ. Мне показалось, что им нужен своего рода проводник, который был бы рядом каждый божий день и объяснял все непонятные им вещи. Я мог бы заниматься этим по выходным, но дружба разрушила бы некую таинственность и стала помехой хорошему чувству, которое взрастила во мне жалость. Так что я решил держаться на расстоянии.

В начале октября семья Томки приобрела лодку, и все сразу вздохнули с облегчением. Особенно это касалось подруги моей мамы, которая подметила, что мотор у лодки явно бывший в употреблении. Также стало известно, что у тестя мистера Томки есть домик на озере, и он предоставил этот домик в распоряжение зятя и его семьи. Это объясняло отсутствие семейства Томки по выходным, но мне не стало легче от этого знания. У меня было ощущение, что отменили мое любимое шоу.

В том году Хэллувин праздновали в субботу, и когда наконец мама повела нас в магазин, все хорошие костюмы уже были раскуплены. Мои сестры нарядились ведьмочками, а я – бродягой. Я предвкушал, как подойду к дверям Томки в этом наряде, но они были на озере, в их доме было темно. Перед отъездом они оставили на крыльце наполненную жвачками банку из-под кофе, а рядом поставили табличку с надписью: «Не будь жадным». Жвачки считались чуть ли не самыми низкопробными из всех хэллувинских лакомств. В подтверждение этому их изрядное количество плавало в собачьей миске. Мысль, что именно так жвачки выглядят в твоем желудке, была омерзительной. Обидным было и наставление не брать слишком много того, чего брать вовсе и не хотелось. «Кем они себя возомнили, эти Томки? «– сказала моя сестра Лиза.

Вечером следующего дня мы сидели и смотрели телевизор, когда раздался звонок в дверь. В нашем доме посетители были редким явлением, поэтому пока отец оставался на месте, мама, сестры и я толпой сбежали вниз. Открыв двери, мы обнаружили на нашем пороге семью мистера Томки в полном составе. Взрослые выглядели как обычно, а сын с дочерью были в костюмах. Девочка оделась балериной, а мальчик изображал грызуна с плюшевыми ушами и хвостом из чего-то, смахивающего на удлинитель. Судя по всему, они провели предыдущий вечер на озере и пропустили возможность поучаствовать в празднике. «Мы попросим хэллувинское угощение сейчас, если вы не против», – сказал мистер Томки.

Я объяснил их поведение отсутствием телевизора, но ведь и телевизор не научит всему. Требование угощения на Хэллувин – часть традиции, но первого ноября оно расценивалось только как попрошайничество, и от этого становилось неловко. Такие вещи усваиваются естественным путем, и меня возмутило, что семья Томки этого не понимает.

– Да, конечно, еще совсем не поздно, – сказала моя мама. – Дети, почему бы вам… не сбегать… за сладостями?

– Но конфет больше нету, – сказала моя сестра Гретхен. – Ты отдала последние вчера вечером.

– Не те конфеты, – ответила мама. – Другие сладости. Почему бы тебе не сбегать и не принести их?

– Ты имеешь в виду наши конфеты? – спросила Лиза. – Те, что мы заработали?

Именно о них и говорила наша мама, но она не хотела упоминать об этом в присутствии семьи мистера Томки. Щадя их чувства, она хотела, чтобы они поверили, будто у нас в доме всегда есть ведро конфет, которые только того и ждут, пока кто-то постучит в двери и попросит сладкого. «А теперь идите, – сказала мама. – И поторопитесь».

Моя комната была возле прихожей, и гости могли видеть мою кровать и большой коричневый бумажный пакет с надписью: «Мои конфеты. Руками не трогать». Я не хотел, чтобы они знали, сколько у меня сладостей, и поэтому я захлопнул за собой дверь комнаты. Затем задернул занавески и высыпал содержимое пакета на кровать, выискивая то, что хрустит. Всю жизнь я страдал из-за шоколада. Не знаю, может у меня на него аллергия или что-то подобное, но даже от маленького ломтика у меня раскалывается голова. В конце концов я научился держаться от него подальше, но в детстве я не мог отказаться от своей доли. Я съедал шоколадки, а когда начинала болеть голова, винил в этом виноградный сок, дым от маминых сигарет или слишком тесную оправу своих очков – в общем, все, что угодно, только не шоколад. Шоколадные батончики были для меня отравой, но они были фирменными, и потому я отложил их в кучку № 1, которая определенно не предназначалась для семьи Томки.