Родительская тетрадь - Ольга Старушко

шторм успеет нанести.

Шёл бурун в кипящей пене,

обнимал мои колени,

обдавал до головы.

И галдела, и стучала

галька, и носилась чайка

над разливом меловым.

Остывать и правда рано:

август, день сороковой.

Греет щёку вздох леванта —

здешний, радостный, живой.

Так теснит дыханье в Ласпи,

так огромно это счастье —

от морских ослепнуть вод,

захлебнуться долгим вдохом,

слышать ветра свист высокий,

пёстрых сарычей полёт.

А потом над бухтой длинной

солнце катится к земле:

ремонтантная малина

в неге, в дымке, в киселе.

Глажу бархат против ворса.

Вижу горы над Форосом.

Пропадай, моя душа:

словно море, бьётся сердце,

и смотреть – не насмотреться,

и забудешь, как дышать.

Накоротке

Отвыкнешь здесь

держать дистанцию.

Так исподволь,

за кнехт канатом примотав,

швартуют к пристани

усталый катер, а с бортов

покраска лущится.

Прохожий запросто готов

болтать на улице.

Тропинку тайную наверх

укажет пальцем, и

отгонит шершня: по жаре

смертельно жалится.

Как быть с тобой, перетерев

о всякой всячине?

Глазами рыжих фонарей

блестишь собачьими,

и в том же стиле, поперёк,

на водной станции

гребёт на берег паренёк.

И вся дистанция.

Бухта символов

Первый рейс отменён. Всё свежей на рассвете,

и дельфины-азовки гонят рыбьи стада.

А как выйдешь из бухты – закрутится ветер,

вот и катер танцует то туда, то сюда.

Горизонт растворился: нерезкий, нечёткий,

дымка к морю стекает седловиною гор.

Тесен рыбий садок. И подводные лодки

Полифем не пускает из пещер на простор.

Экий ласковый день на прощание выпал.

Запах мидий повсюду. И бронзовый кот

всё несёт Куприну серебристую рыбу,

да мешают туристы, разный праздный народ.

Как ныряльщик ЭПРОНа —

плакатный, плечистый, —

головой Дели-Христо подпирает закат:

батарея Драпушко, где артиллеристы,

что громили линкоры, навечно лежат.

Рыбаки, зазывалы, капитаны, салаги,

пёстрый ворох байдарок. Золотой Сюмболон.

На ветру распуская разноцветные флаги,

листригонят по кругу, провожая сезон.

Спят обломки зубов в челюстях Феодоро:

генуэзская хватка, крепко стиснутый рот.

Горловиной снуёт вереница моторок,

заклиная за рейдом смотрящий вельбот.

В балаклавских лучах напоследок погрейся:

и вернуться недолго – тосковать нелегко.

Где-то там у причала до нового рейса

ждут «Поэт Андрухаев»

с «Лейтенантом Гринько».

Предчувствие

За трепетанье листьев на ветру,

бурление теней в потоках света,

сорочьей пары шумную игру

и васильки в овсах за день до лета,

за соль и корку хлеба на столе,

за каждый час, пока родные с нами,

за розу на обломанном стебле,

что я спасу, размножив черенками —

я наперёд тебя благодарю —

за всякий миг негаданного счастья,

за свет и воздух, коим к сентябрю

я так и не сумею надышаться.

По старому стилю

Набрать побольше воздуха

уже не получается.

Дары, похоже, розданы.

Садятся в воду чаицы.

Им в мареве постанывать

над сонной Балаклавою.

Верха сетей расставленных

обсижены бакланами.

Как будто ветру молятся —

а это крылья сушатся.

Ступени в пятнах кольцами

от падалицы грушевой.

А к пальцам льнут инжирины,

лоснятся виноградины,

попробуй задержи меня,

спеши меня порадовать,

пока не улетела я.

Вцепились в камни каперсы.

И солнце угорелое

стремглав под гору катится.

И переполнен жалостью

вечерний возглас горлицы.

А лето всё кончается

и вот сегодня кончится.

Мальчик и его собаки

Выводит двух собак.

Одна – совсем щенок,

второй – терьер.

Степенный, с жёсткой шерстью.

Щенок же скачет: шлейка, поводок —

не сиганул бы под колёса с места.

Из окон занавески пузырём.

Воркуют голуби.

Метлой царапнет дворник.

Всем не до них, гуляющих втроём.

Панельный дом.

Звенящий день.

Обычный вторник.

Такая тишь!

Разнежась, млеет двор.

Замру в тени.

Меня не замечают.

На чьей-то кухне слышен разговор,

и ложечка бренчит о чашку с чаем.

Ещё не вышли взрослые пока

с ключами от машин, авоськой, пивом.

Он бублик-хвост поправит у щенка —

не встал?

Вот так, прямей держи, не криво.

Терьер, обнюхав вишню, подбежит —

и бережным, не нарочитым жестом

он гладит спину, треплет от души

пса по седой и клочковатой шерсти.

На вид лет шесть: не школьник, детвора.

А сколько силы в нём, в душе и в теле —

я видела: он на руки вчера

схватил сестру, что падала с качелей.

Не двигайся.

Боясь дышать, лови

нечаянные, тайные мгновенья,

когда мужчина учится любви,

прижав щенка к ободранным коленям.

А что потом?

Присяга?

Институт?

Храни его, судьба, что б там ни стало

с мальчишками, которые растут

в ничем не примечательных кварталах.

Нести любовь, не расплескав за много лет

в огромной жизни,

где обиды, боль и враки…

Сентябрь.

И в слепящий белый свет

уходят мальчик и его собаки.

Слеза

Вьются, не напьются осы,

наводнив собой базар,

полосатее матросов

и хищней, чем их глаза.

Виннным духом бродит осень,

выгибается лоза.

Ветер, высохшие космы

трав да скудная роса.

Отнеси меня обратно,