Родительская тетрадь - Ольга Старушко

что могли мы. А много ли мы могли?

Мать и отец почудятся,

братья, сестра приснится… Господом

Богом просила всех,

небесной царицей,

дай менi руку, кричала, витягнить менi звідси,

ось де прохладно постелить менi на землi.

Врач, не таясь, говорил: конец. А она стонала,

только смеркалось – меня уже не узнавала,

именем дочери не родившейся называла,

всё повторяла в ужасе: Лизонька, Лиза, Ли…

Здесь, на земле, не нашлось для неё лекарства.

Ныне, в девятый день,

начинается круг мытарства.

Боже, прими её душу, открой ей царство,

дай ей прощенья, муки её не дли.

Будь милосерден: видишь, с неё довольно!

Пусть никогда ей больше не будет больно,

если грешила, вольно или невольно,

слёзы отри ей, печаль её утоли.

Не за себя молю: мне самой ничего не надо.

Дай же ей место покоя, место прохлады,

ей ведь ещё со мною хватило ада

за три недели —

с Петра и Павла и до Ильи.

Сорок дней

С тех самых пор и не было дождя.

Но лишь канун сороковин нахлынул,

завыли ветры. Тучи, приходя,

тащили влагу на понурых спинах.

Весь август – злой, невыносимый зной.

Глаза сухи, и с неба ни слезинки.

Хватало пекла, и не мне одной:

морг, отпеванье, кладбище, поминки,

бумаги и казённые дела.

И полнится луна, и убывает:

Ни на секунду жизнь не замерла.

А ты с портрета смотришь как живая.

Мы взяли фото из буфетной дверцы,

добавив слева ленточку – на сердце.

Я вспомнила места, где мы с тобой

ходили вместе. Знаешь, их немного.

Всё тот же запах соли и прибой,

всё та же в соснах пыльная дорога.

И так же гасли ночью этажи,

деревья и клонились, и шумели,

цикады цыкали и шастали ежи,

и только сон ко мне не шёл в постели.

А сверху в телефон кричал сосед

(Наташу помнишь?

Рак, он быстро убивает):

я был на кладбище, я был, там мамы нет! —

и я внизу кивала, понимая.

Так трудно быть теперь немой и стойкой,

смирить гордыню, ярость побороть,

черствея, как отрезанный ломоть

поверх налитой поминальной стопки.

А папа жжёт ночник, не может спать.

Покуда чайки лаются на крыше,

он смотрит на соседнюю кровать

и стонет, думая, что я его не слышу.

Нет, не болел – недомоганье просто.

Всё ждёт, не веря: ты вот-вот войдёшь.

И в небе опрокинут звёздный ковш

вселенским знаком вечного вопроса.

Тебя он видел пару раз во сне,

день на шестой и накануне ливня.

Ты только мне не снишься.

Ты не снишься мне.

Как мне уехать от него, скажи мне.

Двери аэропортовской едва

сомкнутся лезвия – и сорок дней подбито.

И по глазам ударит красная Москва:

как будто с ходу резанули бритвой.

Орешник

Белеют косточки плодов

у ног черешен.

Забыв угрозы холодов,

зацвёл орешник.

День прибывает на глазах,

питаясь ночью.

И скоро чёрная лоза

слезу заточит.

Горит закатный Чатыр-Даг

в одеждах снежных,

а здесь в долинах, юн и наг,

зацвёл орешник.

И птицы белые в полях,

и пашни строчки.

У кизила и миндаля

набухли почки.

Пирамидальных тополей

седые свечи.

Под небом родины моей

цветёт орешник.

Покуда спит туман в садах,

крупнеют звёзды.

Сквозь ветви чёрные звезда

на абрикосе

горит, предвосхищая цвет.

О жизни вечной

напомнив, в преющей листве

взошёл подснежник,

посажён маминой рукой.

И в знак надежды,

что ей покойно и легко,

цветёт орешник.

Черешни

Папа скажет: стоят как невесты —

про черешни в цветущем саду.

И на ветках кипению тесно,

и витает дурманящий дух.

Папе вторит усердная птица —

роет землю, улиток клюёт.

И в тени, распластавшись тряпицей,

шило-клюв задирает удод.

За калиткой, кривой и скрипучей,

где работы в избытке для двух,

обрезаю засохшие сучья

и сжигаю сухую траву.

В облаках, набухающих тестом,

солнце прячет лучи – потому

их, пронзающих землю отвесно,

видно только в апрельском дыму.

Как созреет – окрасится алым

сочных ягод черешневых гроздь.

Мама их как вчера собирала.

А теперь тут лишь папа. Да дрозд

распевает. О камень лопата

загремит. Полетят лепестки.

Посадивший черешни когда-то

им приствольные правит круги.

Я корней оживающих шёпот

слышу словно подземную дрожь:

ты забыла такие заботы.

Так ли трудишься? Так ли живёшь?

Эх вы, рано созревшие дети,

сладким соком измазанный рот…

По ветвям, как сосудам в плаценте,

бродит кровь, чтобы вырастить плод.

Время вспять обращается, к детству.

Ствол шершавый рукой обниму,

прирастая к родимому месту:

под черешнями.

С папой.

В Крыму.

Маки

Ветер мая – шёлк по коже.

Маков степь полным-полна.

В дымке Чатыр-даг, похожий

на лежащего слона.

На отвалах серых сланцев,

в рыжей глине, на скале,

в колосках у автостанций —

волны маков, осмелев,

долетают до обочин,