В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации - Антонино Ферро

Особенно важно последнее — сохранять в себе эту неуверенность, негативную способность (термин Биона, заимствованный им у английского поэта Китса). Психоаналитик, всегда хорошо вооруженный знанием теории и техники, более того, хорошо знающий пределы этих знаний (находящийся на депрессивной позиции по М. Кляйн), работает плохо. Бион писал, что состояние аналитика должно быть подобно состоянию психики на параноидно-шизоидной позиции. Психоаналитик должен с тревожной бдительностью ожидать опасной новизны и быть подвержен неудержимым порывам спасти и спастись.

На этом фоне крылатая формула Биона «ни памяти, ни желания» кажется менее понятной. Однако, на мой взгляд, противоречия тут нет. Дело в том, в русском языке нет достаточного количества синонимов для дифференциации оттенков значений слов из ряда желание, хотение, нужда, необходимость. Бион имел в виду, что психоаналитик может ощущать «нужду спасти», в крайнем случае острое «хотение помочь» здесь-и-теперь, но не стойкое зрелое желание (desire) вылечить этого пациента.

Еще раз хочу подчеркнуть, как трудно на практике достигать состояния мечтания, грез, созерцания, о котором говорит Бион, как долго надо этому учиться и как опасно знать, что что-то запомнил и чему-то научился. Ваш «младенец» рискует лишиться трепетных материнских рук. Справится ли он с трудной задачей постмодернизма одухотворить безликие продукты массовой культуры?

Аналитический третий: «Альфабетизация» и перевод с итальянского

Ребенок наследует историю и культуру, например, азбуку (кириллицу или латиницу) в зависимости от места рождения. Аналитик-как-дитя комментирует то прошлое, которое предоставил ему пациент-как-родитель. Аналитик-как-мать угадывает будущее пациента-как-младенца.

Психоанализ вообще возник, а психоанализ каждого отдельного человека проходит при незримом участии «третьего» — цивилизации, культуры, «отца», создающего «сеттинг» для диады «мать-дитя». Я опять воспользуюсь метафорой, несмотря на то, что метафоры часто кажутся шутками.

Иногда говорят, что античность — это детство западного человечества, там зарождалась европейская культура, те способы символизации, которым мы все обязаны своим духовным существованием. В таком случае Греция и Италия — это наш внутренний мир, и живут в нем «греки и римляне». Их движения в их внешнем пространстве — это наши движения души (э-моции). Их действия — это наши мысли.

Поэтому стоит ли удивляться, читая на греческих грузовых фургонах слово «метафора», что означает «перевозка» (мебели), а на углах итальянских домов таблички с философскими сентенциями SENSO UNICO — «единственный смысл», т. е. «одностороннее движение» (автомобильного транспорта)? Должно быть, тем, для кого итальянский — родной язык, легче подставлять конкретные значения самых приземленных фактов, вещей, образов, цитат — «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда, как этот одуванчик у забора...» (А. Ахматова) — в смутно, но надежно вырисовывающуюся красивую и простую формулу «стихотворения». И позволять себе оставлять пациента без этой самой формулы, этой все насквозь увязывающей «сильной, насыщенной интерпретации», не заботясь о нахождении единственного смысла, научного определения — ведь все уже увязано кем-то третьим — природой, культурой, латынью, из которой большая часть этих научных терминов и произошла...

Конечно, перевод с одного языка на другой — дело субъективное. Ведь переводчик смотрит «со своей колокольни» — «вертекса», «вершины» аналитического поля.

Анна Казанская,

кандидат психологических наук,

член Международной психоаналитической ассоциации

Глава 1

Критерии восприимчивости к анализу и окончания анализа

Радикальная точка зрения

В этой главе мне бы хотелось рассмотреть особенности теорий аналитического поля в связи с двумя ключевыми моментами анализа: решения начать его и решения его завершить.

Термин «аналитическое поле» я использую максимально широко, имея в виду и базовые концепции Баранже и Мома (Baranger & Baranger, 1961–1962; Baranger, Baranger, Mom, 1983), и сложно-неоднозначные понятия Коррао (Соrrао, 1986).

Из работ последнего мне бы хотелось процитировать удачное определение аналитического поля (1986) как «функции, значение которой зависит от ее положения в пространстве-времени, системе с бесконечным количеством возможных степеней свободы в результате бесчисленных видоизменений поля в каждой конкретной точке пространства и времени». Для описания и уточнения отсылаю к другому источнику (Bezoari, Ferro, 1990а, 1991b, Ferro, 1993d,f).

В тот самый момент, когда поле оформляется, оно становится пространством-временем интенсивных эмоциональных возбуждений, в виде скопления β-элементов, которые, запуская и активируя α-функцию, начинают трансформироваться в α-элементы, то есть в основном в «визуальные образы» (Bion, 1962). И неважно, в чем эти образы воплотятся: в рассказе пациента, в ревери (reverie)8 или контрпереносе аналитика. Это описанное Бионом возникновение образов — результат сложных трансформаций, которые вместе с Бецоари мы попытались выразить с помощью метафоры мельниц (Bezoari, Ferro, 1992а): я привожу ее здесь в сжатом виде.

На аналитическом сеансе сталкиваются две α-функции: рассказ пациента (анекдоты, факты, воспоминания) — испытание для α-функции аналитика, которая будет вовлечена в процесс альфабетизации/семантизации коммуникации пациента. На аналитическом поле наиболее сложную работу можно выразить с помощью метафоры двух мельниц: одной — ветряной (для слов), а второй — водяной (для проективных идентификаций). В эти мельницы мы помещаем большие мешки с зерном (β-элементы) на помол, там они сначала превращаются в муку (α-элементы), а затем замешиваются в тесто и запекаются (сновидческое мышление наяву).

Между мельницами проходит оживленный обмен мешками (обмен сопровождается проективными идентификациями), обычно большая часть мешков передвигается в направлении от пациента к аналитику, за исключением тех моментов, когда последний закрыт или перегружен, — тогда поток мешков изменяет свое на правление на противоположное (Ferro, 1987; Borgogno, 1992, 1994а).

Часто коммуникационный материал пациента настолько сырой, что в буквальном смысле нуждается в фильтрации, переработке с помощью молотилки, чтобы отделить зерно от шелухи, и задача α-функции состоит в том, чтобы эти элементы постепенно становились все более перемолотыми. Большая часть коммуникаций конкретного пациента (не переработанные, сырые коммуникации) передвигается по полю открыто (с помощью слов) или скрыто (проективные идентификации), и лишь небольшая доля коммуникаций появляется уже в трансформированном α-функцией пациента виде. После дальнейшей обработки аналитика образуется новая мука, и на сцену выступят «функциональные агрегаты»9 — результат психической работы обоих участников по проговариванию всего того, что происходит в поле и в паре.

Персонаж рассказа пациента на сеансе (понимаемый в нарратологическом смысле как главный герой, который может быть представителем животного мира или неодушевленным предметом) помимо характеристик «героя внешней реальности» или «героя внутреннего мира» обладает качеством «синкретического нарративного узла» у конкретизирующего, контекстуализирующего, формирующего и определяющего происходящее в поле и придающего ему трехмерное выражение.

Таким образом, эмоционально-лингвистический текст сеанса выражает эмоции и чувства, представленные в переработанном виде, которые могут быть трансформированы, рассказаны и разделены собеседниками.

Суть этой концепции заключается в «сновидческом (онейрическом) мышлении наяву», то есть непрерывном «сновидении для-поддержания-бодрствования», в котором постоянно пребывает α-функция, создавая и упорядочивая α-элементы, т. е. «раскладывая по полочкам» все, что касается чувственно-перцептивно эмоциональных аспектов каждого момента нашего