Теория прогресса - Геннадий Прашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дед умер в начале тридцатых, а баба Яна все равно в Ленинград не возвращается. «Мне легче так. При могиле». Хотя на самом деле живет не при могиле, а в обыкновенном низком бараке, срубленном из черной лиственницы. Через весь барак тянется длинный коридор, заставленный бочками, кадушками, ларями и сундуками. В таком коридоре удобно играть в прятки, качать «зоску», стучать медяками о косяки. Яну Тимофеевну побаиваются все взрослые, потому что была она крупная и жилистая, лихо умеет ругаться и всегда попыхивает самодельной деревянной трубкой. Когда баба Яна приезжала в Ленинград, в большой пятикомнатной квартире Пушкарёвых сразу начинало пахнуть трубочным табаком и все начинали смеяться и вспоминать. «А ты слушай да ложку не выпускай из руки, – покрикивала баба Яна на Вовку. – Я из тебя Амундсена сделаю!»
Это была ее мечта: вырастить из тонкошеего внука Амундсена.
Вовка уже знал, что Руал Амундсен – это великий полярный путешественник, но почему-то ему казалось, что сделать из него Амундсена означает, прежде всего, тайное желание бабы Яны научить его лихо ругаться и курить трубку. Правда, когда однажды в туалете он тайком затянулся удушливым трубочным табаком, баба Яна лично вздула Вовку так, что мама удивилась: «Он же еще ребенок!»
«Крепче вырастет!»
4Время от времени Вовкины родители надолго исчезали – очередная зимовка.
Тогда в Ленинграде опять появлялась баба Яна, и жизнь становилась жутковатой и интересной. Жутковатой потому, что баба Яна следила за каждым Вовкиным шагом, даже в школу заглядывала, а интересной потому, что баба Яна разрешала Вовке копаться в отцовском книжном шкафу. Стояли там книги по метеорологии и радиоделу (на что баба Яна и рассчитывала), но, к величайшему своему удовольствию, Вовка находил среди них и «Альбом ледовых образований», и «Лоцию Карского моря», и даже старую подшивку «Мира приключений», и толстенный том «Грозы и шквалы». Это позволяло ему держаться на равных в беседах с закадычным корешом Колькой Милевским – единственным, кого признавала баба Яна.
«Этот самостоятельный! Этому верить можно!»
Учился Милевский вместе с Вовкой, но свободное время проводил в ремонтной мастерской своего дяди-слесаря. Чинил мясорубки, паял кастрюли. Случалось, пригоняли в мастерскую детские коляски – там ось полетела, там не хватает спиц. Дядя принимал все заказы, не важничал. Поддернет клетчатый, скроенный из клеенки фартук и усмехнется. Дескать, это сам сделаю, а с этим и Колька справится. Стучит молотком, а одним ухом постоянно повернут к черному, квадратного сечения уличному репродуктору. Колька, мастерски собиравший детекторные приемники, приучил к делу и кореша, даже затащил его в клуб любителей-коротковолновиков, а потом на настоящие курсы. Правда, официально Вовку на курсы не приняли – зелен. Ничего страшного. Колька считался любимчиком усатого сержанта Панькина, и тот как бы закрывал глаза на невзрачного Колькиного дружка, что-то себе там выстукивающего на самодельном тренировочном пищике. А в июне, незадолго до войны, Колька даже упросил сержанта проэкзаменовать Вовку.
«Пушкарёва? – удивился сержант. – Нет в списках такого».
«Да зачем список, дядя Сережа, если Пушкарёв сам присутствует, натурально».
«Это вот этот-то червяк? – пожалел Вовку сержант. – Ладно. Садись за параллельный телефон».
Вовка схватил эбонитовые наушники.
Он страшно любил комариный писк морзянки.
Точка точка точка…
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Тире точка точка…
Точка тире…
Сладкий далекий писк.
Передача велась из Хабаровска – через всю страну.
Всего лишь сводка погоды для каботажных судов, простая, но все равно быстрая, очень быстрая для оттопыренных Вовкиных ушей, понятия не имеющих о настоящих эксплуатационных условиях. Ухватит букву, другую, даже целое слово ухватит, а все вместе никак не складывается. Сержант даже обиделся:
«Где ты, Колька, раскопал такую хилую форму жизни? У меня не детский сад. У меня курсы радиотелеграфистов!»
«Он не хилая форма, дядя Сережа! У него отец полярный радист!»
Сглаживая грубость сержанта Панькина, Колька Милевский забежал в тот день к Пушкарёвым. Баба Яна, как всегда, гоняла чаи. Спросила: «Чего это Вовка такой смурной? Чего напакостил?»
«Да не напакостил. Экзамен завалил. По радиоделу».
«А мог сдать?» – вдруг заинтересовалась бабка.
«Конечно, – заявил Милевский. – Если бы велась передача медленней, сдал бы!»
«Ну да, медленней…» – хмыкнула баба Яна.
«Практика нужна в нашем деле! – защищал друга Колька. – А у Вовки какая практика? Сами подумайте. Ну, отца слушал. Ну, на курсы сходил несколько раз. Этого мало. Я теперь Вовкой сам займусь. В один месяц так натаскаю, что можно будет снова пойти к Панькину. А если сержант откажется принимать экзамен, пожалуюсь одному человеку. Он в Академии наук работает!»
«Слесарь, что ли?» – удивилась баба Яна.
«Берите выше! Ученый!»
«Какой еще ученый?»
«Шмидт!»
«Тот самый?»
«Ну да. Челюскинец!»
«А где ж это ты мог подружиться с Отто Юльевичем? – Шмидта в Ленинграде все называли по имени-отчеству. – В мастерской, что ли?»
«Да нет, в трамвае! – честно признался Колька. – Как-то еду в трамвае. Ну, зайцем, зайцем. А меня за плечо этак вежливо. Ну, думаю, влип. А голос вежливый. Вот, дескать, товарищ, передайте кондуктору гривенник! Я гривенник передаю, а сам глаза скосил. Точно Шмидт! Я сразу его узнал. Борода, что веник, и глаза голубые, и ростом под потолок! Так думаю, что и я поглянулся Шмидту».
С Колькой не заскучаешь. Колька сейчас уже, наверное, прорвался на фронт.
Три года уже прошло, как не виделись. Работает сейчас, наверное, с полевой рацией. Чуб зачесан направо, плечи раздались. На рукаве форменного кителя – черный круг с красной окантовкой и в центре две красных зигзагообразных стрелы на фоне адмиралтейского якоря!
5Ладно, вздохнул Вовка. Не в Игарку плыву, в самом деле!
Это только мама думает, что в Игарку. И боцман Хоботило радуется, что выкинет иждивенца с борта в Игарке. И капитан Свиблов поправляет белый шарфик из презрения к пассажиру. А у меня свои планы.
От одной только мысли о задуманном по спине Вовки начинали бегать мурашки.
Но о задуманном никому! Никто о задуманном не знал. Даже пес Белый не знал. Хороший пес, но Вовкина тайна была столь велика, что не доверил он её даже такому хорошему псу, как Белый!
Глава вторая.
АТМОСФЕРНЫЕ ЯВЛЕНИЯ
1Завтра или послезавтра, знал Вовка, морской буксир «Мирный» бросит якорь в тихой бухте Песцовой. На берегу, на острове Крайночном, уже два года ждут смены советские зимовщики. Соскучились, стосковались по Большой земле, отвыкли от гражданской жизни, устали, а все равно Илья Сергеевич Лыков – начальник зимовки недавно потребовал от Главного Управления Главсевморпути, чтобы его лично оставили еще на одну зимовку. Так что сойдут в Песцовой мама и Леонтий Иванович, а радист с Крайночного один поднимется на борт. Вот тогда Вовка и улучит момент: незаметно юркнет в ледяные торосы. Одет как надо, карманы набиты сухарями и сахаром. Ищи-свищи ветра в поле! Время военное, зима на носу, судно ждать пацана не станет. Ну, ругнется боцман, ну, всплакнет мама, ну, запишет Леонтий Иванович в записную книжечку: срочно разыскать такого-то мальчишку, а капитан Свиблов никого ждать не станет. Время военное. Не позволит капитан Свиблов торчать своему судну в замерзающей бухте.
Пару дней пережду в снегах, потом вернусь к людям.
Варить обеды? Пожалуйста! Ходить на охоту? С превеликим удовольствием. Снимать показания приборов? Да нет никаких проблем! Хоть все четыре раза в сутки – в час ночи, в семь утра, в час дня и в семь вечера. Он справится. Ради зимовки Вовка готов был заняться даже уроками. Но самое главное, конечно, обеспечить бесперебойную работу метеостанции острова Крайночного. Фронт должен регулярно получать северные сводки. Никто не упрекнет Вовку в том, что в самый разгар наступательных боев одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда смелые советские бойцы подошли к границам Восточной Пруссии, захватили важные плацдармы в Польше на Висле, освободили Молдавию и восточную часть Прибалтики, он трусливо отсиживался в безопасном бараке бабки своей Яны Тимофеевны. «При могиле деда». Оно, конечно, нехорошо начинать новую жизнь с обмана, прятаться, заставлять людей волноваться, но я стахановским трудом смою вину!
Эти мысли немного успокаивали Вовку, но все равно на душе скребли кошки.
И еще как скребли! Он проснулся от скрипа и скрежета. Вытаращил спросонья глаза. Вскинулся на подвесной койке, так что с груди сползло верблюжье одеяло, но, конечно, никаких кошек в каюте не было. Просто в десятке сантиметров от Вовкиного уха, за прочным металлическим корпусом буксира, там, где раньше побулькивала, шипела забортная вода, сейчас, леденя душу, скребло что-то твердое, угрюмое, притиралось со скрежетом к бортам. «Мирный» то сбавлял ход, то кидался вперед, как норовистая собака.
