Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Я начну это сочинение некоторыми подробностями о моем семействе, о моем детстве и о многих замечательных лицах, каков, например, был Паоли, когда разливал в диком своем отечестве самый лучезарный свет. Я буду говорить о Корсике, втором отечестве Комненов, потомков византийских императоров (моя мать из их числа); расскажу о греческом происхождении фамилии Бонапарт — могила нашего гиганта славы привлекает к себе взгляды всех, и потому место его колыбели должно внушать еще более живое участие. Короче, первая часть моих Записок будет заключать в себе начало той эпохи, которой видела я все периоды.

Может статься, найдут, что я была тогда очень молода и, следственно, не могла наблюдать и запоминать происходившего перед моими глазами. Я предвидела это возражение и уже отвечала на него. Оказавшись в числе пассажиров корабля, беспрерывно гонимого бурей, я изучала постоянно, во всякое время и во все часы дня, путь его, маневры, все малейшие движения! Повторяю: у меня не было детства.

Другая часть моих Записок должна представить ужасную эпоху моей жизни. У меня нет ни возможности, ни дарования, и более всего нет охоты писать историю; но жизнь моя и моего семейства освещены страшными лучами света, мерцавшего над этою эпохой.

Вместе со всей Францией мне надо было прожить время кровавых неистовств, когда французский народ, забыв свою приятную вежливость и общительность, казалось, вызывал диких зверей из пустынь на состязание с ними в жестокости. В те дни печали и убийств военное знамя Франции одно отбросило окровавленный креп своего отечества и приняло под защитительную сень свою прямодушие и честь французов. Вскоре блеск его рассеял туман, покрывавший Францию, и она, победоносная и великая, снова заняла место свое среди других народов. Еще можно было гордиться именем сыновей и дочерей ее.

С волшебной быстротой появлялось оружие Франции на берегах Рейна, в болотах Голландии, на вершинах Альп, около Цюрихского озера и особенно на полях Италии. Победы случались повсюду, и наши солдаты отмечали их собственной кровью. Горжусь тем, что могу сказать: кровь, текущую в жилах моих сыновей, не щадил отец их на службе отечества.

Но эти самые дни, столь для нас блистательные на полях сражений, протекали мрачно и грустно в городах, раздираемых гражданским несогласием. За ужасом убийств следовал не менее страшный ужас, порожденный продолжительной борьбой безначалия с властью. Окончить эту несчастную борьбу было трудно, особенно потому, что безначалие есть гидра, у которой нельзя одним ударом палицы раздробить тысячи голов. Это чудовище жило тогда в самой благоприятной для него стихии, между тем как с другой стороны власть, почти всякий раз похищаемая силою, а не представленная благоразумным большинством голосов, и не свободная в действиях, не могла без битвы получить согласия ни на свое существование, ни на свои дела. Такие раздоры всегда заканчиваются взрывами — и сколько было их у нас!

Сколько раз, жадно прислушиваясь к рассуждениям вокруг себя, я слышала, как предсказывали конец моему печальному отечеству!.. Но ему было суждено испытать несчастья, гораздо более продолжительные. Каждый день истребляли, чтобы созидать вновь; но созидать не так легко, как разрушать, и Франция есть та страна, где эта пошлая истина является во всей силе. Отчего это? Почему при первом же потрясении образуется у нас это расстройство всех дел, этот Вавилон, это замешательство, где первую роль играет эгоизм? Оттого, что мы вечно забываем прошедшее; оттого, что настоящее теснит, осаждает нас и мы жертвуем ему будущим. Мы строим без фундамента, по множеству планов и с помощью множества архитекторов. И что же выходит? Нигде нет основания для действий, потому что наряду с недостатком общественного двигателя у нас вечное излишество деятельности в частных отношениях.

Я видела впоследствии правление Директории — чудовищное сочетание безначалия, пиратства, слабости; я видела этих директоров, в руках которых жезл правителя служил только дубиною: они били нас ею до ран. Наконец явилось Консульство, и с ним явилась заря новой эры, заблиставшая из глубин мрачной ночи. Франция восстала снова. Она возвысилась из окровавленных обломков, из дымящихся еще развалин разграбленных городов, из сожженных своих замков. Затем настали дни Империи, чудные, великие, изумительные! Конечно, многие жалели о погибших своих правах; но сердце какого француза не бьется при воспоминании об этом времени славы и об именах людей, которые шли на битву как на празднество, покупали ранами свою победу и заставили признать Францию властительницей от Вислы до Тахо!

Словом, я видела звезду нашего величия в ее апогее. Я видела, как помрачилась, но не угасла она; как появилась снова и снова затуманилась. Конечно, сердце мое должно было страдать в наши дни — сердце той, которая много лет жила на полях сражений нашей победоносной армии!.. Да, я страдала, и молчаливая горесть моя была прискорбнее отчаяния многих, возглашавших о нем так громко! Но и тут гордость французская находила еще наслаждение, видя, что против нас шла вся Европа.

Таким образом, взор мой следовал за всеми актами, за всеми счастливыми мгновениями великой политической драмы. Сколько воспоминаний воскресло в душе моей! Сколько усыпленных горестей пробудилось!

Может быть, мне возразят, что я могла бы отвечать на все брошюркой в сто страниц. Но это неисполнимо, лучше тогда не говорить ничего. Мало сказать: «Вы солгали», если хотите опровергнуть взведенную на вас нелепость. Краткое возражение недостаточно для меня, и, взявшись за перо, я должна уничтожить все нарекания. А этого нельзя сделать несколькими строчками.

В отношении того, что сказано обо мне и моей семье в «Мемориале» графа Лас-Каза[2], я тоже обязана ответить. Я всегда почитала высочайшей глупостью гордость, основанную на происхождении, более или менее знаменитом. Но если смешна эта гордость, то присвоение славного имени и ложная претензия на высокое происхождение есть великая низость. Это гадко, подло. Можно себе вообразить, что при таком образе мыслей я не оставлю без возражения той главы «Мемориала», где говорится о семействе моей матери. Я докажу, что мой дед и мои дяди не только не были виновны в упомянутом там преступлении, но даже хотели уничтожить высокое имя своих предков, потому что, лишенное привычного блеска, оно осталось для них только источником неприятностей и унижения. Таково было намерение моего деда, последнего законного начальника греческой колонии.

У него была только одна дочь: моя мать. Он заставил ее поклясться, что она никогда не согласится передать его имя кому-либо другому, и мать моя соблюла бы свято его завещание, если бы прожила до настоящего времени.