Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Несмотря на то что молодые люди были лишены на какое-то время университетов и больших училищ, перед ними открывалось поприще более обильное. В эти времена смятений и бедствий молодое поколение, беспрерывно в борьбе с опасностями, часто принужденное видеть смерть, изгнание, переносить бедность, приневоленное к осторожности, ибо от нее очень часто зависела сама жизнь, — молодое поколение научалось тогда многому от величественного и ужасного зрелища, бывшего перед его глазами. Женщины приобретали осторожность в поведении и наблюдательность, а не прежнюю хитрость. Они видели, что истинные дарования и основательное образование становились двояко полезны, потому что давали хлеб. Мужчины приобретали любовь к славе и презрение к смерти, которые делали их непобедимыми. С такими-то людьми Бонапарт завоевал Италию и шел поколебать Древний Египет.

Таким образом, все развивалось преждевременно, с быстротой почти ужасающей. Наш ум, наши способности созревали ранее определенного срока.

Почти около этого времени частные отношения моего семейства, весьма важные своими последствиями, соединились с отношениями общими.

Я говорю о той тесной связи, которая существовала между моей матерью и домом Бонапарта. Человек, ставший впоследствии повелителем мира, долго жил с нами как друг. Я, тогда еще маленькое дитя, видела его подростком. Взор мой не отставал от его звезды с того дня, когда возвысилась она над горизонтом, и до дня, когда, сделавшись солнцем всепожирающим, поглотила все и даже самое себя. Я присутствовала при всех сценах его жизни, потому что вышла замуж за одного из самых преданных ему людей, за человека, много лет не перестававшего глядеть на него с любовью, и, следственно, могла знать от моего мужа то, чего не видела сама.

Не страшусь сказать определенно, что из всех, кто говорил об императоре, я одна могу сообщить о нем подробности самые полные. Мать моя знала его с рождения; она была подругой Летиции Рамолино, носила Наполеона на руках, качала его в колыбели, а после покровительствовала и руководствовала во время всей первой его юности, когда он оставил Бриенн и приехал в Париж. Она любила не одного Наполеона: его братья и сестры были для нас как родные. Я еще буду говорить о дружеских сношениях, образовавшихся у меня после с сестрами Наполеона; одна из них, правда, совершенно забыла эту дружбу.

Когда мать моя оставила Корсику и приехала к отцу моему во Францию, дружественное отношение ее к семейству Бонапарта не было прервано ни отдалением, ни разлукою, а отношение моих родителей к отцу Бонапарта, когда он приехал в Монпелье с сыном и с братом жены своей умереть там, вдалеке от родины и всего милого, не должны быть когда-либо забыты обоими семействами, из которых одно может вспоминать о них с сознанием доброго дела, а другое — с чувством признательности.

Мать моя любила и других членов семьи Бонапарта. Люсьен находил в ней более, нежели обыкновенного друга. Когда он так странно женился на девице Бойе, мать моя приняла ее как свою дочь и тотчас угадала, что это был ангел под оболочкою женщины. Жена Жозефа Бонапарта и госпожа Леклерк[1] были с нами в большой дружбе. Подробности, в какие войду я, говоря о событиях моей жизни и жизни моих родителей, дадут об этом верное представление.

Когда Бонапарт приехал из Бриенна в Парижскую военную школу, мать моя и отец стали как бы корреспондентами его семейства. Только они действовали свободно в отношении к молодому ученику, весьма несчастливому; этого не осмеливался бы сделать корреспондент обыкновенный.

При осаде Тулона мой муж сблизился с Бонапартом и с этого времени не оставлял его до самой смерти своей. Таким образом, даже когда я не была подле Наполеона, я могла видеть и слышать его.

Из сказанного можно видеть, что, называя себя единственной особой, которая знает Наполеона совершенно, я не увлекаюсь самовосхвалением.

Я буду говорить с силой, которую дает истинное право и уверенность в справедливости своей. И опровергну злобные и ложные обвинения; докажу права, которых не хотят признать; омою от всех упреков память, не заслуживающую никакого упрека; словом, я исполню свою обязанность, как сказала выше. Я должна для этого перелистать множество страниц, где выписаны воспоминания, носящие на себе живой отпечаток того времени, к которому относятся: их присовокуплю я к моим опровержениям. Они могут быть занимательны.

Не спорю, сочинение мое очень неполно и далеко от строгого исторического характера; однако оно может быть полезно и занимательно, напоминая имена множества друзей, уже давно похищенных у нас смертью. Почти горестно было мне расставлять в мыслях своих эти имена по порядку. Я почти страдала, исполняя этот труд! Но, как бы ни тягостно было то для ума и сердца, решившись единожды, я обещала себе не подвергнуться ни одному из упреков, обращаемых мною к тем книгам, которые гораздо скорее заслуживают название памфлетов, нежели воспоминаний. У меня было столько материалов, что я не имела нужды прибегать к анекдотам, изобретенным какой-нибудь горничной, к грубо-лживым сказкам, нелепым басням или событиям, искаженным в пересказе людей, гордых тем, что могут судить самовольно о знаменитых именах, хоть они и хвалят и критикуют их равно глупо.

Было время, беспрерывно удаляющееся от нас, когда, поставленная судьбою на высокую ступень, я делала добро, никому не делала зла и нажила врагов; но, повторяю, никакое пристрастие досады не будет иметь влияния на мои суждения о людях и делах. Не хочу рисовать себя лучше, чем я есть в действительности: и поныне живут люди, которые оскорбили меня и увеличили раны моего сердца, и я не могу простить их. Не ненавижу их, потому что не знаю ненависти; но презираю, и это презрение соединяется с таким горьким, неприятным чувством, что я краснела бы от стыда, если бы могла внушить подобное. Только существо злое может возбуждать эти чувства! К счастью, вокруг меня немного таких людей; не все неблагодарные имеют власть огорчать меня.

Глубоко пораженная судьбой во всем, что есть в душе чувствительного, я долго несла в уединении тяжесть жребия довольно горестного. Могущественное время утишило страсти и произвело на меня такое же действие, как и на всех. Теперь могу я говорить спокойно о предметах, чувствованиях и мнениях, уже далеких от меня; могу вспоминать о тех, к кому была привязана самою пламенной дружбой, даже если дружба моя была истреблена без причины и побуждения. Виновные казались мне почти отвратительны; теперь я равнодушна к ним, и если мне понадобится писать