Якоб Бёме - Александр Алексеевич Грицанов

произведение его ума это самое интересное и важнейшее из его сочинений. Я. Бёме говорит сам о своей «Авроре»: Бог был столь милостив, что мы в других написанных книгах писали гораздо яснее, чем в первой; и также: В некоторых местах это имеет еще почти магический смысл…» [63].

Первая книга Бёме, распространявшаяся через списки (первая полная публикация данного текста была осуществлена только после смерти его творца), вызвала жесткую критику со стороны местных идеологов «истинного протестантства»: лютеранской общиной Гёрлица Бёме был осужден как еретик. Хотя текст этот являл собой «младенческое начало» (по оценке автора), тем не менее, он привлек широкое внимание, в результате чего городской совет Гёрлица запретил Бёме заниматься сочинительством (сам же авторский экземпляр манускрипта был конфискован властями города).

Современник (силезский дворянин Авраам фон Франкенберг) описывал мыслителя так: «Его внешность была проста: немощный, маленького роста, с низким лбом с высокими висками, слегка кривым носом, с серо-голубыми, почти небесного цвета, блестящими глазами, подобными окнам в храме Соломона, короткой и жидкой бородкой, негромким голосом, но благородной речью. Он был умерен в жестах, скромен в словах, терпелив при переменах, вынослив в страданиях, мягок сердцем».

В своих работах Бёме не раз касался природы духовного видения как особого феномена: «Ты не должен думать, что я восходил на небо и списанное видел плотскими глазами»; «частично наша жизнь это постоянная борьба с дьяволом. Однако когда он побежден, небесные врата моего духа отверзаются. Тогда дух видит божественные и небесные существа, но не в теле, а в колодцах сердца сверкает молния, освещающая чувственность мозга, в котором созерцает дух». Ему, по его собственным утверждениям, была показана «лестница Иакова, по которой я поднялся до неба».

Как «благочестие, которое хочет быть только мудростью», и как «мудрость, которая хочет жить только в благочестии» описывает Бёме свое состояние: «Когда я с Божьей помощью боролся и сражался, тогда просиял в душе моей дивный свет, который был совершенно чужд дикой природе, и только в нем познал я, что такое Бог и человек, и какое Богу дело до человека».

Как сообщал сам Бёме, «он искал сердце Христово», а ему были «раскрыты врата, так что я в течение четверти часа увидел и узнал больше, чем если бы провел многие годы в высшей школе, я был поражен и недоумевал, что со мною произошло, но в сердце своем хвалил Бога. Ибо я увидел и узнал сущность всех существ, основание всякой бездны; то есть рождение Святой Троицы, происхождение и изначальное состояние мира».

В отличие от неофитов теософской традиции Бёме с величайшей требовательностью относился к собственному дару. В приватном письме, изображая собственный визионерский опыт, он как-то отписал: «Дева-София, как Премудрость Божия, спускалась ко мне, навестила меня своей благодатью. Это как история с Авдием, который пас овец, а затем на него снизошла благодать Божия, и он стал пророком. В точности мой случай. Я пас овец, и на меня это снизошло, и накрыло меня, словно покрывалом. Я видел образ — прекраснейший женский образ из всех образов, видимых мною доселе. Я слышал ее голос — прекраснейший из голосов. Я обонял ее — так не благоухают никакие цветы под солнцем. Сколько это продолжалось? Минуту, час, год? Не знаю, потому что там, куда меня перенесли, время не течет. Потом я уже сообразил, что прошел целый день, пока я находился в беспамятстве, но овцы мои не разбежались. Они словно бы поджидали, когда я вернусь из небесного моего странствия, чтобы вернуться домой вместе со мной.

Это была Божья Матерь? Можно сказать и так. Но — как бы никогда не носившая и не рожавшая Христа, а еще только готовящаяся носить и рожать. Дева от Начала. Она говорила, говорила многое, и то, что словами не перескажешь, этих слов человеческий язык не знает. Эти неизреченные слова легли мне в самое сердце, и теперь я ношу их, они мне — словно бы маяки, по ним я веду свой маленький кораблик. Что она говорила явно? Про жемчужину — как драгоценный дар, посланный людям с небес, которым они пренебрегли. И теперь ищут эту жемчужину. Покупают целые поля, чтобы ее обрести. И — не находят, потому что не готовы найти, нечисты. Жемчужина — это не бисер, чтоб метать его пред свиньями, и не святым, которая опрометчиво бросается псам. Это сокровище сокровенного знания и сокровенного блаженства, которое охраняет само себя, не дается в нечистые руки, и нечистый ум не в состоянии помыслить о нем.

И, прежде чем обрести сию жемчужину, нам, несовершенным, надлежит еще многое пройти и испытать, соделаться словно бы сталью, плавимой в горниле, горшками, обжигаемыми в печи. Все, что мы нажили, весь наш суетный опыт — все должно пройти испытание и переосмысление. Ибо мы должны приуготовить себя к принятию бесценного дара. В нас должна выковаться словно бы оправа под эту жемчужину, и эта оправа — ювелирное украшение души нашей.

Она говорила о целомудрии тела, о целомудрии души и ума. Мы все это понимаем настолько неправильно и убого, что и не поправишь в одночасье. Мы не понимаем, что девушка может носить природное девство — и оставаться невозможно порочной в своих помыслах, так что ее девство от природы выступает ее как осуждение, как укор. Что целомудрие — это не бесполость и не удерживание себя от соития, — но содержание своего состава в целости и в сохранности. И любая мать, которая любит своего мужа, своих детей и свой дом, которая ищет удержать все это в целости — девственная в своей основе, и пусть муж хоть каждую ночь восходит на ее ложе, ее девственность не нарушается. Напротив, горе тем женам, которые, во имя ложно понятого долга, под гнетом несусветных правил и требований, превращают жизнь своих домочадцев в ад кромешный. Они оскопляют жизнь и опресняют ее, думая тем самым, что так они служат Богу. У нас в Гёрлице все приходы забиты этими одурманенными своей мнимой праведностью старухами… даже заходить не хочется».

Бёме всю жизнь преследовали суровые житейские обстоятельства: «Я беру Небо в свидетели, что делаю лишь то, что должен делать, ибо дух побуждает меня к этому, ибо я полностью пленен им и не могу от него защититься; таков я буду и впредь, что бы мне ни пришлось в связи с этим пережить».

Немецкий мистик ощущал сверхчеловеческое, природно-божественное происхождение его знания: «По собственным своим силам я столь же слеп, как и всякий другой человек, и