Два желания - Пётр Иванович Гагарин

неторопливо сыпались мельчайшие снежные кристаллики. Подставишь ладонь — не видно, посмотришь в небо — они в лучах фонарей, как слюдяная пыль, вспыхивают и тут же угасают.

До дежурного магазина оставалось еще два квартала. Нилыч поскрипывал валенками, с наслаждением дышал звонким морозцем и опять думал про Юрку, чем-то очень похожего на сына.

На ходу достал портсигар и спички, повернулся лицом к фонарю, вставил сигарету в широкий, плоский мундштук, что прошлым летом выстрогал на рыбалке из березового корня, прикурил, с жадностью затянулся и закашлялся.

«Тьфу, опять забыл. Вот ведь память-то какая. Хлебнул дымку — и будь здоров…».

У Нилыча последнее время сердце побаливало. Врач сказал: «Бросьте курить». — «Не смогу, привык». — «Тогда хоть дым в себя не вдыхайте». И вот Нилыч по-прежнему носил с собой сигареты, по-прежнему частенько закуривал, но только не затягивался, а просто «фукал» дымом. А иногда забывался.

Вот и сейчас глотнул. Бросил сигарету в снег и ускорил шаг. Шел сквозь шум и гомон ребятни. В скверах, что тянулись по середине проспекта, были устроены ледяные поля, горки, карусели… Одну улицу, выходящую на проспект, совсем перегородили и залили — сплошной лед. Конькобежцев на ней — видимо-невидимо.

Сколько заливистого смеха, беззаботной шаловливости, ухарства! Нилыч посматривал на детей, улыбался и вспоминал свое детство.

«Никелем поблескивают, сталью, а мы… Деревянную колодку вытешешь, железкой подкуешь и — пошел. Санок не было — намораживали лед на доску и катались. Сами изобретали… Теперь уж не то… Дожил-таки, дожил!.. А будет ведь еще и не такое. Пожить бы тебе, старый, еще пару семилеток, посмотреть бы своими глазами на коммунизм. Хоть одним глазком!..»

Подходя к дежурному магазину, Протас Нилыч увидел, как из двери вывалилась толпа. Мелькнула кубанка милиционера. Добавил шагу, выкрики стали понятнее, и тут услыхал голос Юрки.

— Я — рабочий! Понял?.. Ну и выпил, а тебе что?.. Я на свои, заработанные…

«Эх, черт, так и думал…» — Расталкивая зевак, Протас Нилыч бросился в середину толпы и закричал:

— Юрка, Юрка, чертов сын!.. Что он сделал, товарищ милиционер?

Оказывается, Юрка пришел в магазин, уже пошатываясь, и попросил водки, а ему продавщица сказала: «Товарищ, вам хватит…» Вот он и расшумелся.

— А что я, ну что? Я на свои деньги, — огрызался Юрка. На Нилыча не смотрел, будто его и не видел. Нилыч мигнул милиционеру и взял Юрку за локоть:

— Пошли, Губанов, будет орать. Пошли, нам по пути.

— Н-нет, н-не по пути, — сопротивлялся Юрка, — Вы на поселке живете, а я в интернате. И вообще… Нам с вами не по пути. Понял? Выслуживаетесь, а я… — он рванулся, но Протас Нилыч стиснул ему руку.

— Замолчи, брюзга! «Выслуживаетесь…» Дело требовало, вот и выточил. Мне перед государством, нечего выслуживаться, оно мое!

— Государство ваше? Классно! А смеяться надо мной… Думаете, уж молодой так…

— Говорю, тише, не ори. Ты же рабочий. В родном городе должен хозяином быть.

— Хозяином? — Юрка приостановился и спросил: — Хозяином? Вот, вот. А я мильтону что говорил?

— Так ведь хороший хозяин… он в своем доме сам за порядком следит, а ты? Да не шатайся, крепись, вон общежитие. Войди так, чтобы… Выпил на грош, а на рубль дебош.

Но Юрка и по коридору шел, пошатываясь и покрикивая. Из дверей высовывались чубатые головы. Из красного уголка выбежала орава ребят, среди них был и Андрейка с балалайкой в руках. Сначала он трынкал одной струной, а когда ближе подошли — узнал токарей, сунул балалайку за спину и сощурился:

— О-о, нализался! Ну теперь уж мы тебя разрисуем!

— У-у, тварюга… — Юрка заскрипел зубами и рванулся к нему.

Нилыч удержал его:

— Не смей! Идем.

Завел его в комнату, уложил на кровать. Тот не сопротивлялся. Закрыл глаза, казалось, уснул. Нилыч начал стаскивать с него валенки и тут увидел, что у одного стелька отваливается, а у другого она уже медной проволокой прихвачена. Снял валенки, посмотрел на лих, покачал головой.

— Эх, молодятинка! Ноги наружу, а он — за рюмку. Лупить-то вас некому.

Юрка чуть слышно пробормотал «лупить» и улыбнулся, словно во сне, но тут же встрепенулся, открыл глаза, сел и громко закричал:

— Лупить!.. А кто меня лупил? Некому было. Почему у меня — ни отца, ни матери, а? Почему? Всю жизнь один, а этот рыжий… И вы… Все вы только…

Он склонился и заплакал, комкая в кулаках свой черносмолистый чуб.

Протас Нилыч обхватил Юрку и снова стал укладывать в постель.

— Ну нет отца. У тебя у одного, что ли? Не ребенок. Ты — рабочий и нечего нюни распускать. У тебя на войне отца убили, у меня сына… Живете тут, как у христа за пазухой. Не то что мы раньше. Бывало, голодный, разутый… И не плакал. Я двенадцати лет на завод пошел. Двенадцати!

Нилыч сидел на краю кровати, ворошил волосы Юрки, не мигая, смотрел через окно куда-то вдаль, и теперь уже тихонько, словно про себя говорил:

— А мы тогда не только работали… Вам не узнать такого. О баррикадах читал?.. Я отцу патроны подносил. Пуля скоблянула мою руку, присел, заплакал. А отец перевязал рану и сказал…

Нилыч вдруг замолчал, опустил голову.

— Ну что он сказал? — проявил вдруг интерес Юрка.

— Он тогда вытер шершавой ладонью мои глаза и сказал, что я молодец…

«Молодец!.. — Юрка мысленно повторил это слово и откинулся на подушку. Его почему-то так поразило это слово, что даже в голове посветлело, хмель вроде прошел. — Его похвалили… Старшие сказали ему — молодец. Заслужил. Он заслужил! — восхищался Юрка. — А я нет… Мне никто еще не говорил этого слова. Почему же я… Неужели?.. «Молодец!» — Он опять приподнялся на локте, с любопытством посмотрел на старого токаря. Нилыч покачал головой.

— Что ж, брат, печаль не вечна. Ты сам скоро будешь отцом. Вот поработаешь, женим тебя — И будь здоров. Так жизнь-то и идет: одни растут, другие старятся. Диалектика!.. Ну, заболтались мы с тобой. Спи. — Он накрыл Юрку одеялом, ткнул тихонько под бок и улыбнулся: — Спи, спи давай. Рабочий!

Юрка почувствовал, что от одеяла повеяло теплом, все тело начало расслабляться. Опьянение снова вернулось, и он крепко уснул.

Нилыч сунул под мышку валенки и вышел из комнаты. Но прежде чем покинуть общежитие, разыскал Андрюшку.

— В стенгазету его не надо. Горячий он — сирота, понимаешь. Стенгазета — лекарство хорошее, но… как тебе сказать… Словом, врачи говорят: всякая болезнь требует своего лекарства. Так-то. Словом, не рисуй его, Андрюша, подожди, мы так его, тихонько.

— Но ведь он общежитие позорит. От рук отбился: «Иди дежурить» — «Мне некогда», «Запишись в