Раб - Александр Щёголев

Нет.

Правильно: ты достоин только жизни бренной. Зачем же оскверняешь ты святую бумагу?

Чтобы увидеть, как я грязен.

Да, пишущий, ты грязен, но для чего тебе нужно видеть это?

Чтобы стать чище.

Ты веришь в то, что можешь стать чище?

Нет, не верю.

Почему?

Потому что я грязен, низок, мерзок.

Правильно, пишущий! Повтори еще раз.

Я грязен, низок, мерзок.

Чему же тогда ты веришь?

Я верю коленям. Я верю губам. Я верю Книге. Я верю. Верю. Верю.

Рассказывай дальше, пишущий.

Первую ночь я провел сравнительно спокойно. Пьяный хаос, воцарившийся в голове, как ни странно, дал возможность заснуть. Если бы я мог соображать, если бы до конца осознавал происшедшее, то не смог бы отключиться ни на мгновение. Утро встретил больным и растерянным. Сон на деревянной кровати, наполненный к тому же бредовыми видениями, явился не лучшим отдыхом для израненного благами цивилизации организма. Впрочем, именовать мое ложе кроватью было бы неправильно. Широкая скамья, покрытая подобием матраца (холщовый мешок, набитый сеном), без подушки, без одеяла — вот оно, неласковое ложе мое, стоит в углу по левую руку от стола, готовится принять полагающуюся ему ношу. Собственно, и наступление утра так же было чистой условностью. Скудный свет, проникающий сквозь высокое оконце, не мог справиться с вечным полумраком Кельи.

К счастью, похмелье оказалось не слишком тягостным: принятая вечером доза была слабовата. Период жестоких похмелий наступил позже. Поэтому я имел возможность соображать, но — разумеется! — ничегошеньки не понимал. Я обошел эту комнату без дверей, задержавшись сколько требуется в нише с унитазом, попытался заглянуть в оконце, посидел за дощатым столом, собираясь с мыслями. Свеча стояла на столе, она продолжала гореть, ничуть не уменьшившись за ночь. Здесь же лежал старинный фолиант, на котором сияла золотом надпись: «ПРАВИЛА». Я полистал его равнодушно, подумав только, что он, наверное, жутко дорогой. На первой странице была всего одна фраза: «Познавший грязь однажды — раб ее вечный», на других страницах также помещались какие-то фразы, которые я не стал читать, потому что в то немыслимое утро мне было совсем не до старинных фолиантов.

Не знал. Не знал, что это — Книга…

Я занялся содержимым своего рюкзачка, решив, что не существует дела важнее. С чувством горького сожаления достал один из дисков, который так и не успел вчера посмотреть. Фильм назывался «Безумное животное», две серии — о похождениях одной смазливой особы. Кроме того, я извлек бутылку водки, чудом уцелевшую после вечера встречи, термос с чаем и полиэтиленовый мешок с едой, которые я всегда брал с собой, когда надолго уходил из дома, ну и множество других чисто мужских мелочей. Обшарил карманы. Там были в основном деньги: бумажные и металлические, мелкие и крупные, в бумажнике и просто так. Новехонькие и засаленные, свои и чужие, на любой вкус, для любой жизненной ситуации — кроме моей нынешней. Достал паспорт, покрутил его, посмотрелся в фотографию — вместо зеркала. Вытащил импортную шариковую ручку. Сигарет у меня не было, как ни странно, я не курил, так уж сложилось… Короче, при мне оказалась куча бесполезнейших вещей. Впрочем, несправедлив я, это относится не ко всем из них. С жадностью я вскрыл бутылку водки и сделал несколько лечебных глотков. Лучшего лекарства трудно было бы пожелать. Потом посмотрел на термос и пакет с едой, но меня как-то скверно мутило, процесс принятия пищи казался несуразностью, и я решил отложить трапезу.

Гораздо важнее было поискать выход. Не бывает в нормальных домах комнат без дверей! Тем более, я же сумел каким-то образом сюда войти? Перед глазами стояла картина: обшитая дерматином дверь, на которую наклеен газетный заголовок «Келья отшельника». И я тщательно изучил, ощупал стены этой комнаты, изнемогая от нетерпения отыскать подвох, — шутка, на мой взгляд, затянулась. Но холодный камень быстро излечил от горячечного энтузиазма. Кругом был сплошной монолит, словно в пещере. Я не обнаружил ни единого стыка. Тогда я взобрался на стол, опасаясь, как бы он не рухнул, и выглянул в окошко под потолком. Увидел только чистейшее голубое небо. Вот этого уж никак быть не могло: квартира находилась на первом этаже, вокруг в изобилии стояли другие здания, деревья, трубы, всякие иные неотъемлемые детали городского пейзажа, а тут не было видно даже линии горизонта. Долго я смотрел, ожидая неизвестно чего, потом у меня возникло крайне неприятное впечатление, будто я смотрю снизу вверх, будто это не окошко вовсе, а люк. И я поспешно слез.

Странности меня добили — я откупорил термос, зашелестел пакетом, принялся бездумно поглощать запас съестного. В пакете были бутерброды с сыром и два вареных яйца.

Так начался мой первый день.

Главным его итогом стало ощущение полной нереальности создавшейся ситуации. Это ощущение было очень важным. Именно из него родилась позднее мысль о полной нереальности моего существования до Кельи — мысль о моем сумасшествии. А затем и понимание единственной абсолютной реальности — Кельи, Книги, Покоя…

Тому, кто прочтет: брат мой неведомый, обратись к предыдущим страницам, обратись к собственным воспоминаниям дней прихода в Келью, и ты поймешь…

Вообще, мне нравится воскрешать в памяти первый день. Нравится вновь переживать ту растерянность, тот унизительный страх, что обрушились на меня поначалу. Это хорошие чувства, целебные, истинные. Хотя, возможно, я преувеличиваю, и в первый день страха еще не было, а был просто нормальный житейский испуг. Я пытался о чем-то думать, сейчас уже не помню о чем, наверное, о том, что подборка фильмов получена всего на неделю, и как раз сегодня ее необходимо вернуть. Я ходил вдоль стен, залезал на стол и смотрел в окно, я невыносимо проголодался к вечеру. Я не спал почти всю ночь. Я ждал.

А вот утром следующего дня пришло время настоящей паники. Особенно после того, как я снова достал пакет из-под бутербродов, туго соображая от голода, и обнаружил, что он отнюдь не пуст. В нем находилась куча снеди: бутерброды с ветчиной, кусок вареного языка, помидоры, хлеб, осетрина, на сладкое бисквит и халва — в общем, было там только то, что я обожал. Даже фрукты — два апельсина. И термос оказался заполнен изумительным чаем, причем, чай почему-то не сдох, сохранил надлежащий аромат. Сожрал я этот набор мгновенно. И понял вдруг, насколько серьезно влип.

С этого момента начался второй период моего пребывания в Келье — период поисков выхода. Мне удалось изобрести всего лишь три способа освобождения. Первый — попробовать продолбить стену. Второй — вылезти через оконце. Третий — позвать на помощь, опять же используя оконце. Первый вариант недолго занимал мой рассудок: хоть и знал я, что от спасения меня отделяет всего-навсего стена старого дома, обделанная зачем-то камнем, вести такого рода работы здесь было решительно нечем. Разве что лбом биться. Второй и третий варианты отняли значительно больше времени. Не медля ни секунды, я положил на пол старинный фолиант и свечу, и установил табурет на стол. (Свеча все еще горела, что удивляло меня, но не больше, чем еда в пакете, чем исчезнувшая дверь, чем уборная в тесной каменной нише.) Затем взгромоздился на шаткое сооружение. Голова в дырку не пролезала, точнее, не пролезали уши, и это глупое затруднение бесило меня весь второй день. Я кричал, звал кого-нибудь, приводя в действие третий вариант, но никто не отзывался. Самым мучительным было сознавать, что квартира находится на первом этаже. А видел я в окошко лишь ясное голубое небо, ничего больше, только небо, как ни заглядывал в него, как ни протискивал голову.

Разумеется, я не сразу оставил попытки дать знать о себе, я продолжал это жалкое действо поразительно долго. Человек упрям! Человек — самое упрямое из животных. Безумцы упрямы вдвойне… Стыдно мне, братья. Стыдно, как и вам… Каждый день я писал одну и ту же записку, вырывал листик из записной книжки и выбрасывал наружу. Куда они падали, не знаю и ныне. Я самозабвенно вопил, только тем и занимая себя — я вопил так, что в глазах темнело, орал до судорог в горле. Голос мой потом долго метался по комнате, превращаясь в одуряющий гул, и после сеансов этих меня терзала лютая головная боль. Я едва не устроил пожар, желая хоть как-то привлечь к себе внимание, но пламени зажигалки вполне хватило, чтобы одуматься. И конечно — тысячу раз конечно! — все было напрасно.

Между тем, Келья снабжала меня изысканнейшими яствами, которые я находил каждое утро в собственном полиэтиленовом пакете, прекрасным чаем в термосе, обеспечивала минимум санитарных потребностей, горела вечная свеча, было не так уж холодно и удивительно, неправдоподобно тихо. Но дни походили друг на друга, как мелкие деньги в монетнице, и надежда обрести свободу постепенно растворилась в застывшем воздухе.