Раб - Александр Щёголев

Дверь…

Дверь, украшенная вызывающей надписью. Вот она, стоит только протянуть руку! Приоткрыть ее, вдохнуть сыроватый воздух…

Он вскакивал.

Мираж, опять мираж. Обман — в который раз. Проклятая лестница! Проклятый насмехающийся колодец!

Человек ждал, теряя остатки разума. Келья не отвечала на его зов.

Редкие шаркающие шаги. Кто-то медленно поднимался вверх, шумно отдуваясь, задевая сумкой ступени, ощутимо наваливаясь на перила, кто-то карабкался сюда, усталый и равнодушный, чтобы мимоходом оборвать ниточку надежды. Да. Это женщина. Остановилась, не решаясь двинуться дальше. Глаза ее округлились.

— Подонки! — вдруг заорала она. — Опять устроили притон! Господи!.. Каждый вечер, каждый вечер!..

Замолчала, распаленная собственной решимостью. Никто не высунулся из щелей поддержать или полюбопытствовать. Лестница расслабленно позевывала. Но законное возмущение — это чувство, которое не позволит молчать долго:

— Предупреждаю, я иду в милицию! Последний раз предупреждаю! Подонки! Господи, какие подонки…

И Холеный встал. Его качало, но он дошел до квартиры. Лишь войдя внутрь, он вспомнил про Люмпа. Однако возвращаться назад было нельзя, потому что снаружи остались пустота и бессмысленность, они рвались вслед — бессмысленность выхода и пустота ожидания.

В квартире его встретили боль и тоска. Резь терзала глаза, слишком ярок был свет этого мира. В ушах стоял гул — непомерно громкими оказались здешние звуки. Холеный заглянул в комнату. Призрачный свет экрана освещал жаркое месиво тел. Потные черви — копошились, хихикали, выползали в прихожую. По коридору бродили тени. Прижимаясь к стене, Холеный побрел на кухню — попить водички. Его мутило.

— Ах… А я тебя ищу!

«Кто это? Кто? Как ее… Любка. Любище».

— Послушай, ты материалист или идеалист? — томно спросила, блестя заряженными глазками. Зачем ей?

— Какая разница?

— Я о-бо-жаю идеалистов.

«Не трогай меня. Убери руки».

— Я ни тот, ни другой.

— Ну-у, так не бывает!

— Бывает.

«Под комбинезоном — голое тело. Я давно это понял, отпусти меня! Да не липни ты… стерва».

— Тогда кто ты?

— Я грузчик.

Появился Голяк, похлопал глазами и пьяно сказал:

— Ага. С ним. Вот так тусовка.

Бежать, бежать! Холеный, наконец, отцепился, поспешил прочь.

— Вся наша жизнь — тусовка, — философски подметил Голяк.

— Ты вонючка, — улыбнулась дама вслед.

Из кухни кто-то выходил. Двое.

— Хамло! Ты знаешь, что девочек надо пропускать?

— Девочек или шлюх?

Рассыпчатый смех.

В кухне предавались интеллектуальным играм. Некто в тельняшке, взгромоздившись босыми ногами на стол, декламировал. Аудитория разлеглась прямо на полу.

— Что может быть радостнее труда: труд нам приносит деньги. Что может быть благороднее денег: на деньгах держится общество. Что может быть низменнее денег: на них купили наши души. Что может быть отвратительнее труда: он создал таких ублюдков, как мы.

— Слезай к нам, умник, — лениво предложили снизу. — Отциклюем паркет твоими афоризмами.

— Что может быть ничтожнее наших мыслишек! — возвысив голос, закончил поэт.

О чем они говорили? Какой паркет? На кухне был постелен линолеум…

Холеный спрятался в ванной. Это помещение неожиданно оказалось пустым. Он заперся изнутри. Устроился на обсиженном краю ванны и только тут задался вопросом: почему Келья не приняла Люмпа? Какая беда помешала этому?

Думать было трудно. Чудовищное предположение разрывало мозг. Что, если Келья отвергла не Люмпа? Что, если…

Нет. Нет. Невозможно.

Книга, взывал человек, не оставляй меня! Верни слова Твои! Подскажи, как поступить?

Дальше было так. Поддавшись внезапному желанию, он сполз с ванны и начал медленно раздеваться. Раздевшись, залез под душ и пустил воду. «Я не грязен, — шептал человек. — Неправда. Неправда».

ПОНИМАНИЕ,

я обязан поделиться им с вами. Я обязан рассказать о пути, которым достиг его.

К тому моменту, когда Келья открылась мне, я был уже вполне взрослым человеком, можно сказать — не мальчиком. Это бесспорно. Я имел суждения по любым вопросам, и, как мне казалось, ничто их не могло сдвинуть с места. Я имел непоколебимое самомнение. Однако пребывание в Келье, а в особенности период прозрения, начисто вымели из головы моей все предшествующее. Как это случилось? С наслаждением повторяюсь — не знаю, не помню. В результате я снова разложил мнения по полочкам, снова заболел уверенностью в себе самом, и понадобилось новое падение в грязь, чтобы убедиться в собственном ничтожестве. И в первом, и во втором случае я считал себя хорошим и правильным.

Нет, нет, не так! Я считал себя лучше других. А на самом деле я был и остаюсь…

Впрочем, стоп. Не надо отвлекаться. Сегодня, когда опять я окунаю перо в кровь свою… прости… прости за приторную пошлость… когда решился продолжить жизнеописание Здесь — на Твоих страницах! — итак, сегодня я хочу рассказать о мгновениях Понимания. А бестолковое метание мыслей, одолевающее голову, лишь мешает стройности изложения.

Те сияющие мгновения осветили мою жизнь не сразу. Да, я прозревал. Я излечивался. Да, безумие освободило мой разум. Но Понимание отнюдь не явилось логическим итогом этого чуда! Понимание само по себе было чудом. Суть его рвется сейчас из меня, требует немедленного выхода на бумагу, но я удержусь в рамках связного рассказа и начну, пожалуй, с другого.

Начну с Книги. Святые страницы становились мне близки — неизмеримо ближе, чем, к примеру, немытая кожа, что бы там ни напевали сладкоголосые скептики. Они становились для меня единственными друзьями и подругами. Они стали для меня… Ладно. Я читал. Пытался думать. Увидел, что грязен, увидел чудовищную мощь этого понятия, и вообще, увидел множество величайших истин. Пусть прозвучит расхожий штамп — я духовно перерождался — он идеально точен. Я искренне, до боли жалел, что так мало знаю о священных для всей Земли вещах, которые обязан знать каждый живущий… Вышесказанное я и называю прозреванием.

Так я оказался владельцем колоссального богатства, состоящего, правда, всего из трех…

Пишущий эти строки, ты веришь, потому что боишься?

Да, я боюсь! Ведь я человек.

Что значит: «Ты человек»?

Это значит: я умею размышлять; следовательно — вижу варианты; следовательно — фиксирую зрение на худшем; следовательно — боюсь.

Кого ты обманываешь, пишущий? Себя — в лучшем случае. Ведь ты боишься без всяких объяснений, просто потому, что тебе страшно. Не чувствуя ударов этого кнута, ты не сделал бы шага. Согласен?

Да, я боюсь.

Пишущий, почему ты ни в чем не уверен?

Ну-у, потому что у меня есть коварные враги!

Кто же они?

Как у любого человека — это искушения. Большие, вроде недосягаемых звезд на небе, и маленькие, вроде монет в кармане. Искушение есть главный враг человека, тяготы и лишения не могут сравниться с ним в могуществе: тяготы и лишения человек побеждает, а искушение — нет. На него обменивается все в этом мире. А самое плохое, что врага этого многие не видят, и бывает даже так — да, да! — что обычное искушение называют смыслом жизни. Я не слишком многословен?

Ты хоть знаешь, что такое тяготы и лишения, пишущий? Ты испытывал их на себе?

Нет.

Тогда ты опять обманываешь — себя в лучшем случае. Ты ни в чем не уверен, потому что поступаешь, как человек: ясно видя могучего врага, сам стараешься ужиться с ним в согласии, а братьям кричишь: «Гоните его прочь!»

О-о, да, я грязен…

Ты слаб, пишущий. Но это не означает, что ты человек! Ответь: зачем ты пишешь? Потому что боишься?

… открытий.

Сразу оговорюсь: эти открытия ни в коем случае не претендуют на какую-либо всеобщность. Они касаются только моей личности. И именно поэтому имеют ни с чем не сравнимую ценность.

Первое. Из санитарных удобств в Келье присутствовала только уборная с унитазом. Умываться было решительно негде. Иногда я пытался пользоваться водой из бачка, преодолевая массу нелепых трудностей, и поначалу невозможность нормально удовлетворять элементарную потребность выводила меня из себя. Но потом я понял — то, что здесь нет умывальника, бесконечно правильно. Вода в Келье отшельника — ненужная роскошь. Водой глупо смывать окаменевшую коросту прошлых ошибок.

И тогда я перестал мыться.

Второе. Стыд из темной, разъедающей душу муки превратился в надежный источник предостережения. Впрочем, стыд в чистом виде, безусловно, также остался. Он только сделался более зрелым. Я жил неправильно. Я знал, как надо жить, чтобы иметь то, что все вокруг имеют, я только и слышал об этом из каждого встреченного рупора, и старался по мере сил. Но, увы, я слушал не тех… Были и другие голоса, к которые я не прислушивался и, самое важное, — не верил им. Короче, я жил НЕ ПО ПРАВИЛАМ. А значит, не жил вовсе.