Охотник за головами (ЛП) - Каррэн Тим

И Финч, как обычно, начинал разглагольствовать, что фрилансер — тот же наёмник, пашет на того, кто раскошелится, и в этом, чёрт подери, нет ничего зазорного. Мол, я тут всегда желанный гость.

— Такой падальщик, как ты, тут в самый раз пропишется, секёшь?

Я приметил знакомого сержанта из спецназа, Куинна, который сидел один за столиком, и подсел к нему. Здоровяк с бицепсами как удавы, он вырос в Адской кухне на западе Манхэттена. Сейчас у него был отпуск из лагеря возле Кхе-Сань, где он с дюжиной других «беретов» и парой сотен наёмников-монтаньяров вёл разведку и устраивал засады на северовьетнамскую армию и вьетконговцев. Они были как заноза в заднице у Чарли — партизаны, воюющие против партизан.

Он сидел, хлестал виски из стакана для воды и методично складывал в пепельницу дохлых тараканов. Вырядился в ядовито-жёлтую с оранжевым гавайку, потрёпанные камуфляжные штаны с тигровым принтом и резиновые сандалии Хо Ши Мина, которые местные торговцы мастерили из автомобильных покрышек. Такие как Куинн, слишком долго проторчавшие в джунглях, начисто теряли представление о том, как должен выглядеть человек.

— Слышь, Мак, — сказал он. — А не послать ли всё к чертям собачьим и не махнуть к местным? Жить себе в горах с ярдами.

«Ярды» — это монтаньяры, коренной народ Вьетнама, первым делом спешивший уточнить, что они — не вьетнамцы. Они люто ненавидели вьетов, коммунистов и вообще любого, кто пытался их задеть или покуситься на их земли. Они были крупнейшим этническим меньшинством на Юге, дикими и косматыми племенами, жившими по законам предков, как американские индейцы. Темнокожие и коренастые, крепче вьетов сложением, они ютились в хижинах и разгуливали в набедренных повязках. Когда-то, много веков назад, они населяли прибрежные районы, пока аннамские захватчики из Китая не выдавили их в неприступные горы. Гордые, честные, себе на уме — вьеты считали их дикарями, а они с радостью воевали бок о бок с американским спецназом, лишь бы получить оружие и возможность убивать вьетнамцев и прочих коммунистов.

Куинн рассказал, как их последнего комбата, полковника Хогтона, отправили на тот свет, а командование сплавило им какого-то уэст-пойнтовского сосунка по фамилии Рис. Тот и трёх месяцев в стране не прожил, не отличал собственный хрен от бамбуковой ловушки. А потом Куинн поведал, как они с тремя ярдами накрыли патруль вьетконговцев — десять рож — и положили всех до единого.

— Возвращаемся, значит, начинает нас этот Рис допрашивать, — говорил Куинн. — Ну, я ему выкладываю всё как есть: восьмерых завалили сразу, двое дёрнули, но мы с ярдом их выследили и перерезали глотки. Обычное дело, ничего особенного. Только Рис, сучара, ярдов этих на дух не переносит. Тот ещё затычка, Мак, — задницей грецкий орех расколет. И выдаёт: «Превосходная работа, сержант. Вы устранили...» — и вот прямо так, сука, и сказал, устранили, будто я не глотки вьетам резал, а стены в церкви от похабщины отмывал — «вы устранили десять вражеских элементов». Я ему втолковываю — нет, мы с ярдами их выследили, я ж только что рассказал. А этот хмырь башкой мотает: «Нет-нет, вы единолично устранили десять Виктор Чарли». Ни в какую не хотел ярдам заслуги признавать. А под конец представил меня к бронзовой звезде и отпуск на неделю выписал. Каково, а?

Я и не такой херни наслушался.

— Ну и что с цацкой делать будешь?

Он помолчал, шевеля желваками.

— Перелью в пулю. И загоню этому умнику прямо промеж булок.

— Сколько уже тут паришься? — спросил я.

— Третий заход, — буркнул он, расплющивая окурком судорожно дёргающегося таракана. — Сперва в лагере спецназа сидел, потом с SOG по тропе Хо Ши Мина шарился, теперь вот опять в лагере. И знаешь что? Мне эта хрень по кайфу, без базара. Торчал бы до сих пор в Кухне — давно бы в Синг-Синге срок мотал, лет десять, а то и все двадцать. Наконец-то нашёл, в чём хорош, кроме как рожи бить да тачки угонять. Но Рис, падла... забрался под кожу, как грёбаный клещ. Не уберём этого хмыря — словит он гранату, зуб даю...

Он всё трещал и трещал, а я слушал вполуха — мысли унесло за много миль отсюда, в Бай Лок, где никак не мог выкинуть из головы того старика без глаз, который всё пялился и пялился на меня. Что-то в этом было такое... неправильное. Я спросил у Куинна, не травили ли ярды в Центральном нагорье каких-нибудь диких историй. Ну, про всякую чертовщину.

По его роже пробежала какая-то мутная тень.

— У них, Мак, что ни день — новый призрак, демон или монстр. Давай конкретнее. Для них джунгли — это грёбаный зверинец, полный тварей, которые только и мечтают кого-нибудь сожрать. — Он хлопнул виски, и взгляд его остекленел. — Гоняют байку про какого-то лешего в джунглях, кличут Нгыой Рынг. Типа человекообезьяна, ходит на двух ногах как мы с тобой, только здоровый, футов семь. Шерстью зарос по самые яйца, зубищи — во! — он показал пальцами. — А воняет так, что блевать тянет.

— Гонишь, — без улыбки сказал я.

Он как-то странно усмехнулся, будто оправдываясь, потом мотнул башкой.

— Видал я раз... что-то здоровое из джунглей вывалилось... правда, я тогда в дальнем дозоре неделю проторчал, спал от силы часа три-четыре за раз. — Он прикурил и уставился на огонёк сигареты немигающим взглядом. — Шарахнутая эта страна, Мак, въезжаешь? Такое тут творится — в Штатах в жизни не увидишь. Знаю одного пилота «Фантома» — раньше нас с воздуха прикрывал над Донг Хаем — так вот, гонит как-то раз над заливом Ган Рай, «котиков» прикрывает. Заходит на бреющем к берегу, и тут из воды вываливается какая-то хренотень и давай вьетнамскую лодку крушить. Говорит, вроде крокодил, только футов сорок длиной, с ластами, а по хребтине костяные шипы торчат. Эта дрянь, базарит, просто сцапала двух рыбаков с лодки и утащила на дно. Чуть не обделался, говорит, едва «Фантом» в пальмы не воткнул. Я этого чувака знаю, Мак. Нормальный мужик. Не из тех, кто лапшу на уши вешает.

К тому времени Куинна уже развезло, и он начал молоть языком без всяких тормозов.

Травил, как другие пехотинцы тоже видели этих диких людей в джунглях. А ярды в них верили — прямо как в родных богов. Если пожить в их горных деревнях подольше, как он, то иногда замечаешь всякую жуть на высоких пиках или в горных распадках. А по ночам слышны такие крики — вроде человеческие, а вроде и нет.

— Тут, блядь, вся страна забита призраками и нечистью под завязку, Мак. Разговоришь пехоту — и понеслась: про тварей, которые дохлых косоглазых уволакивают — ты же не думал, что Чарли сам своих жмуриков растаскивает? — жрут их, про какую-то хрень в кронах деревьев, в пещерах и чёрт знает где ещё. Про птиц с грузовик размером, про змей, что целиком человека заглатывают, про мразь всякую, что из болот по ночам выползает. Про вьетнамских ведьм, демонов и взводы гуков, что до сих пор шарятся, хотя уже месяцами как сгнили в земле.

Я кивнул. Ёбаная страна, что тут скажешь.

— По-моему, это всё ебучие джунгли, Мак. Жуть берёт, сечёшь? Я такое видал, или казалось, что видал... до сих пор холодом пробирает. Будто джунгли что-то делают с башкой, они такие... такие...

— Первобытные?

— Вот-вот! Тёмные, гнилые, дикие, полны таких закоулков и схронов, куда никто отродясь не совался. Я не гоню, что вся эта херня правда, но есть тут места, куда лучше не соваться — там такое водится, что враз поседеешь и наложишь полные штаны.

Я спросил его про слова той старухи.

В его глазах что-то мелькнуло, губы схлопнулись в белую ниточку, но он тут же обмяк. Оскалился:

— А-а, эту байку я знаю. Ярды любят языком почесать. Один из их демонов, Мак. Вроде буки. Великан, людоед или хер пойми что такое — живёт в джунглях, шастает по ночам, башки коллекционирует. Страшилка, чтоб мелкота не борзела, втыкаешь? Будешь плохо себя вести — придёт и кумпол снесёт.

Я помолчал, никак не мог это просто так проглотить:

— И всё, что ли?

Он несколько раз облизнул губы, сжал кулаки на исцарапанном столе — аж костяшки побелели.