Прокурорский надзор - Юрий Лурье

Это койки для «пинчей». То есть для «опущенных» — так в этом мире называют подвергшихся насилию где-нибудь в следственном изоляторе или здесь, в зоне. Это — отверженные, своего рода неприкасаемые, контакт с которыми в виде совместной трапезы или даже рукопожатия автоматически исключает любого из касты «мужиков», не говоря уже о «правильных» или «блатных». Живут они где придется, даже из секций их выгоняют. В грязи и вшах выполняют самую грязную работу в зоне. При всем моем неприятии «блатных» законов, я вынужден подчиняться обстоятельствам, и не могу на людях проявлять свое к ним сочувствие. Тем более, что при всей жалости, которую я испытываю при виде этих бедолаг, не могу подавить в себе чувства брезгливого презрения, видя, с какой готовностью откликаются они на данные им в качестве клички женские имена. Бесит меня их покорное непротивление издевательствам. Мне кажется, нет, я ЗНАЮ, что никогда не смирился бы с этим животным состоянием…

Через пустую койку от меня лежит «мужик» из 5 отряда. Я его знаю. Он меня, естественно, тоже. Как знает вся зона. И не только потому, что занимаю «элитную» должность библиотекаря — далеко не все здесь могут похвастаться, что за годы, проведенные в зоне, прочли хоть одну книгу.

Дело в том, что в зоне я появился с синей полосой в деле и десятью сутками голодовки за плечами. Я начал ее еще в следственном изоляторе после очередной неудавшейся попытки самоубийства, из-за чего прямо из тюремной больницы спецэтапом был отправлен сюда, на «Единичку». В карантине я продолжил голодовку, доведя ее до 25 суток. За это время мой «боевой вес» упал с 82 кг до 50 кг 800 г. Единственное требование, которое я выдвигал, заключалось в требовании встречи с прокурором по надзору, ознакомившись с делом осужденного и в случае сомнений в правомерности наказания, имеет право на обжалование приговора в вышестоящую инстанцию. Забегая вперед, скажу, что, оказывается, подобных прецедентов еще не бывало.

Так вот, несмотря на категоричный отказ начальства в выполнении этого моего требования, после второго голодного обморока я был принят начальником («хозяином») зоны подполковником Зайченко, оказавшимся весьма порядочным и вполне коммуникабельным человеком. В конце долгой беседы, во время которой ему не раз приходилось открывать папку с моим делом, он выразил мне свое сочувствие и обещал оказать всяческую помощь и содействие, а также организовать мне просимую встречу во время очередного посещения зоны прокурором, которое должно состояться, где-то, через месяц — полтора. «А сейчас иди и поешь», — так окончил он нашу беседу. Но я заявил, что буду голодать до приезда прокурора. Упрямство мое было вознаграждено — на следующий день в кабинете подполковника я встретился с вызванным для этой цели прокурором по надзору. И хотя встреча эта не имела каких-либо положительных последствий для меня (кроме передачи очередной моей жалобы ЛИЧНО прокурору края Рыбникову), тем не менее, случай этот имел большой резонанс в зоне.

Те же три кровати, которые предназначены для «опущенных», сдвинуты, и на них лежат четверо.

Для начала пытаюсь выяснить, сколько времени нахожусь в изоляторе. Оказывается, пятый день. За это время меня дважды посещал замполит и один раз — начальник. Говорить трудно — горло внутри опухло, распух язык, еле вмещается во рту, в силу чего речь невнятная — Николаю приходится подсесть ко мне, чтобы разобрать, что я говорю. Ввиду отсутствия зеркала, интересуюсь своим внешним видом у собеседника. Оказывается, выгляжу неважно. Лицо разбито, вокруг шеи кровавый рубец. От движения головой корочка потрескалась, поэтому подушка вымазана кровью. Очень хочется выяснить, как меня сюда доставили, но Николай этого не знает.

Приносят ужин. Естественно, отказываюсь. Где-то через час — полтора после ужина к окну (оно выходит на хоздвор) подходит Сашок. Ему за тридцать, фигура крестьянская, нескладная, рот щербат. Но на некрасивом, каком-то помятом лице нестерпимо синие, какие-то детские глаза, невольно вызывающие симпатию к их владельцу. Саша очень уважительно относится к книгам, часто приходит в библиотеку поговорить. Слушать умеет, а главное, любит. В зону попал за мешок валявшихся под открытым небом комбикормов.

Николай по моей просьбе приоткрывает окно, и Сашок торопливо информирует меня о том, что утром, придя на завтрак, как всегда постучался ко мне. Не достучавшись, позвал «прапора», который открыл дверь, сорвав крючок. Меня нашли на полу с обрывком веревки на шее. Так вот откуда ссадины на лице!

Домысливаю остальное: видимо, шнур, сплетенный из синтетических волокон, под тяжестью тела растянулся и, по причине небольшого расстояния, я ногами касался пола. Очевидно, бился так, что веревка перетерлась о кронштейн и лопнула.

С трудом подтягиваюсь к окну и, воспользовавшись тем, что Николай отошел к параше, прошу Сашка принести мне нож. Достать в зоне нож не проблема — их здесь делают из ножовочного полотна. Естественно, не объясняю, зачем мне нож, но Сашок как-то странно меняется в лице, поворачивается и уходит, по обыкновению загребая большими, не по размеру, сапогами.

Ложусь в постель, и меня снова охватывает отчаяние. От бессилия что-либо предпринять, от жалости к самому себе, из глаз текут слезы. Закрываю голову одеялом, чтобы не увидели мою слабость. Постепенно успокаиваюсь. Мозг снова работает, ищет выхода. К сожалению, выход у меня только один. Подсознательно мой план возник в тот момент, когда я попросил Сашка принести нож. Сейчас он начинает оформляться, принимает конкретные формы. Для осуществления необходим нож. Бритва не годится. Вскрыть вены здесь, в изоляторе — совершенно бессмысленное занятие. Смотрю на свои руки, до локтей иссеченные белыми шрамами, швами — свидетелями аналогичных попыток. Во-первых, постепенно истечь кровью мне здесь никто не даст. Во-вторых, при сверхсвертываемости моей крови нужна горячая вода. А здесь ее негде взять. Значит — сонная артерия. В КПЗ попытался до нее добраться с помощью половинки бритвенного лезвия, но только разворотил себе мышцу. Кроме внешнего эффекта (одному из наблюдавших эту «жанровую» сценку молоденькому парнишке стало плохо) ничего не добился. Значит — нож. Теперь у меня снова появилась цель. Для этого мне необходимо попасть из изолятора в общую палату. Как это сделать? Ведь мой недруг в белом халате сделает все, чтобы отправить меня в краевую «зоновскую» больницу прямо отсюда. Но я знаю, что в ближайшее время этапа быть не должно — где-то через месяц — полтора. Логика подсказывает, что спецэтапом меня не отправят, во всяком случае, пока есть внешние признаки «суицида». Решаю дождаться утреннего обхода, на котором будет «вольный» врач.

Утром он появляется в сопровождении хорошо мне знакомого фельдшера Гены (тоже из зэков) и моего врача. Поскольку я уже успел отказаться от завтрака, это молодой добродушный парень в очках интересуется причиной голодовки. Заявляю во всеуслышание, что ни медицинской помощи, ни пищи в изоляторе принимать не буду.

Подошедшему после обхода со шприцем для очередного укола недругу доверительно сообщаю о совершенно измучившем меня желании расколоть ему башку и для пущей убедительность кладу руку на стоящую у изголовья стойку капельницы. Выразив неудовольствие сделанным мной сообщением, причем отнюдь не на латыни, сей ученик Гиппократа с достоинством удаляется, пообещав вернуться с подкреплением и силой излечить от поразившего меня недуга. Но то ли не сумел собрать нужного числа добровольцев под свои знамена, то ли «вольник» запретил — до вечера меня никто не тревожит.

Вечерняя проверка. Лица, находящиеся в больнице, на плац, где строится вся зона, не выходят. Когда колония построена на плацу, наряд «прапоров» во главе с ДПНК (дежурным помощником начальника колонии) проводит проверку в медпункте. Зона терпеливо ждет — будь то жара, пронизывающий ветер или дождь. В последнем случае, проверяющие в плащпалатках проходят по рядам зеков и отбирают куски мешковины или полиэтилена, которыми те пытаются защититься от льющихся сверху потоков воды.

Порядок построения всегда одинаков: каждый отряд строится в колонну по шесть человек в ряд с небольшим интервалом между отрядами — для удобства подсчета. В первой шеренге — «пинчи» или «опущенные». Эта первая шеренга, часто неполная — повод для постоянной войны между дежурным нарядом и зэками. Несмотря на то, что незаполненная шеренга затрудняет подсчет, который здесь ведется (как на скотном дворе по головам), ни один зэк не согласится встать в один ряд с отверженными. В этом случае один шаг вперед делает человека изгоем в среде своих вчерашних товарищей. То же грозит и зэку, осмелившемуся по незнанию или еще по какой либо причине, сесть за два передних стола в столовой, раздевшемуся на специальной лавочке в бане и т. д. Поэтому в дежурство особо принципиального капитана по кличке «Князь», кто-нибудь отправляется в штрафной изолятор (ШИЗО).