Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг. - Сергей Магид

«Я теряю тебя…»

Я теряю тебя,Не успев обрести.Опасаясь любить,Не хочу отпускать.

Лишь слова теребя,Повторяю «прости…»Не умея забыть,Не могу укорять

Ни друзей за смешок,Ни себя за разлад.Мне бы легче не быть.Мне любить тебя лень.

Я, наверно, смешон,А они говорят:«Кто боится любить,Превращается в тень».

«Город унылых стад…»

Город унылых стадКак из банки сардинку,Дождь попивая в такт,Варит меня под сурдинку.

Тих. Безоружен. Мал.Гол. Переварен до мозга.Сзади – дворов провал.Прямо – судьба из воска.

Вечер. Вползаю в дом.Сплюнут. Изжёван. Втоптан.С той же, как дядя Том,Кожей убитых оптом.

«Утро. Четыре часа…»

Утро. Четыре часа.Капает серенький дождь.Веришь ли ты в чудеса,Маленький выродок-вождь?

Ты ли мятеж возгласилС форума, славен вовек?Ты ли триумфа просилИз-под опущенных век?

Ты – позабыл и сменялВойско, народ и сенатНа выпивоны менял,Маленький бука-легат.

Кто ты? Куда ты? Зачем?Брось, не ершись, дурачок!Нечего плакать. НичемНе выделяйся… молчок…

«Бот мир, он кажется велик…»

Вот мир, он кажется велик,а он, как девственница, мелок,и в нем, как некий недомерок,ничей пульсирует язык.

Его бы выманить сюда,ему бы дать обозначенья,но как застывшая вода,он пребывает без движенья.

И я не в силах превозмочьмою больную безъязыкость:какая выспренняя дикость —пытаться выговорить ночь.

И речь в дешевые ходыуходит, в трюки и намеки.Сплошным синонимом бедыСтановятся её упрёки.

А мир по-прежнему молчит,не выдавая тайну слова.И вместо говора живогоСухая проповедь звучит.

«Я думал – жить. А эва-Ленинград!»

Я думал – жить. А эва – Ленинград!Хрустит ноябрь, по лужицам ломаясь.Писатель, в коммуналке маясь,Скрипит пером, описывая сад.

Там человек в снегу. Пал? Перепил?Теперь бы вспомнить, как там было летом,Пока февраль костлявым пистолетомСтучит в окно, страдая без чернил.

Но нет чернил. И крови нет. И жизни.И друга нет. И даже нет врага.Ты мне не веришь? Ну-ка, свистни,Увидишь, – нету ни фига.

«Самой малой малости…»

Самой малой малостиВыпросишь едва ли,Шуточки да шалостиЛьдинкою в бокале.

Вечером стаканчики,Сдвинутые в ряд.Мысли-одуванчикиК ночи облетят.

Хохмочки да сплетенки —Весело и смело.Мысли-перманентикиЗавиты умело.

Доводами давнимиВыдуманных словСкрыты, как за ставнями,Душу – на засов.

Молодость проноситсяВинною отравой.Загнана околицаГородом-облавой.

Речи медоустыеСтряпают кисель.Кружится без усталиВаша карусель.

«Всё что-то наобум, всё как-то невпопад…»

Всё что-то наобум, всё как-то невпопадЯ делаю теперь, а, впрочем, как вчера, —По-прежнему боюсь кружков, дружин, бригадИ в одиночество смотрюсь по вечерам.

И чистая вода, – уменье детских летРазгадывать людей, – сквозь пальцы утекла.Я был когда-то здесь. Меня здесь больше нет.В Разъезжей улице у Пятого угла.

Пять сонетов к одиночеству

Я слышу всё одну и ту же фразу.Всего глупей, что даже и во сне,уподобляясь вражескому джазу,мой слух импровизирует во мне.

Зачем Господь даёт сначала память,а не склероз? К чему сей диамат?Шесть слов как будто нищему на папертьты бросила, – вот объективный факт.

И по ночам, днём, утром, час за часом,от мозга моего неотделим,то глухо, как придавленный матрасом,то как в казарме, пьяный в пух и дым,

твой голос повторяет раз за разом:«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»

«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»На насыпи завыла электричкаи где был Крым, там сразу стал Нарым,и навалилась ночь-алкоголичка.

Я всё еще пытался по привычкепробить с налёту штукатурку слов,грыз кирпичи, перебирал отмычки, —но был из победита их покров.

А в поле за последними домами,где обрывался гад-микрорайон,уже клубился дым, уже тенямион наползал на нас, он был как сон,

в котором задыхался я ночамидесятки раз, предчувствием смятен.

Десятки раз, предчувствием смятен,во сне я видел наш последний вечери гад-микрорайон. И он и онкак Бегемот мне прыгали на плечи,

и зажигал фаллические свечизнакомый мне по пьянкам сукин сыни начинались поцелуи, речикаких-то несоветских образин,

и снилось мне, что твоему отказуя отвечаю залпом в абажур,где то ли Бегемот, то ли Амуркачается, в меня швыряя вазу,

и каждый раз кончался этот сюрдурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»

Дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»я бредил наяву. Я думал, я помру.Как ржавый флюгер утром на ветрунад бездной улиц, полных диабаза,

я сковырнусь, – и книзу головой.И эту жизнь с ее пустыми днями,чтоб ног твоих не вспоминать плечами,я разобью о камни мостовой.

И вот – свершилось. Злее час от часуменя терзает голос дорогой.Но в общем-то я всё еще живой,еще хозяин и душе и мясу,

и буковок я не рассыпал строй,но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу.

Но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазуя дуру-мысль о дезертирстве в ночьи повертев, её отбросил прочьи сапогами затоптал заразу.

Лишь память не сумел я превозмочь.Тут все мои старания ни к чёрту.Слова твои во мне еще не стёрты.Особенно, когда приходит ночь…

Ну ладно, значит снова без тебя.Днём. Утром. Вечером. Все чаще. Все привычней.Вот одиночество, дружок мой закадычный,меня приветствует, по комнате скрипя

пустыми половицами. Надёжноего присутствие. Ну ничего, жить можно.

«Опять ноябрь. До гробовой доски…»

Посвящается Г. Г.

Опять ноябрь. До гробовой доскивидать, со мной пребудет это царство,здесь, где вступают бывшие Пескив Советских улиц полое пространство.

Как горек воздух в этом ноябре!Мой квази-эго, надоевший Кастор,по-менторски гундосит о добре,о разной стоимости в табеле о кастах,о том, что жизнь я понял не вполне,а я, как зверь на перебитых ластах,(ни ног, ни речи, – скованный вдвойне)жду, чем всё это кончится.Напрасно,должно быть, жду.          Порой, надев пальто,спускаюсь вниз, во двор, на воздух, в стих, —эй, кто-нибудь! хоть кто-нибудь, хоть кто…

Мне говорят в ответ: «Не видишь, псих,мы заняты – играем в спортлото,не с кем-нибудь, с прядильщицей Клотои с А́тропой киряем на троих».

О Мойры, Мойры, чью судьбу вы длите,зачем не дефицитны ваши нити?

«Два цвета – как печать дагерротипа…»

Два цвета – как печать дагерротипа:снег за окном и тёплый мрак объятий.Не пискнет мышь. Мышь не выносит скрипа.Да вот часы всё тикают некстати.

И ничего в измятой колыбели,где начиналась жизнь неоднократно,не начинается. Лишь гири как качелиелозят по стене туда-обратно.

«Судьба есть место приложенья…»

Судьба есть место приложеньянам чуждых, непонятных сил:одна суёт нам жизни пыл,другая – смерть без напряженья.

Та, первая, нас тащит к Богу,к бессмертью, к вечности (зачем?),вторая тянет в быт, в берлогу,чтоб снова тихо стать ничем.

Одна сулит пустую славуи никому не нужный бой,другая – сладкую отраву:диван со сплином и покой.

Две силы, две никчёмных страстинаш ум убогий рвут на части.

«Так тянут корни, так сильна земля…»

Так тянут корни, так сильна земляи глубина, и тяга к той основе,где разум – грех, где воплощенье воли —зачатья боль и рук твоих петля,

так бродит кровь, так набухают вены,так, кажется, я вознестись готов,но снова крики первых петуховдневной моей судьбы возводят стены,

в которых гибну я, как гибнет в чаще,без слов и слёз, глядя на сладкий плод,мой предок, в бесконечность уходящий, —

о мать моя, природа, мой оплот,я блудный сын твой, о тебе скорбящий,кто бросил дом и к дому не придёт.

«Я думаю о том, что потускнев…»