Восьмой поверенный - Ренато Баретич

от тебя избавиться, наоборот. Но я вижу, что тебе нужно немного отдохнуть и поднабраться опыта. В данной ситуации Третич как будто создан для тебя. Создан для тебя.

— Шеф, извиняюсь, но вы что-то сказали про два года. Два года…

Не успел он договорить, как по всему телу у него пробежали мурашки. Но вместо того, чтобы снова упрекнуть Синишу в передразнивании, премьер посмотрел на него, как любящий отец смотрит на сына.

— Правильно. И?..

— Я имею в виду, когда я закончу на юге, на этом Третиче, это займет месяц-два, самое большее — три, что тогда? Чем я буду заниматься оставшееся время?

Взгляд премьера в этот момент перестал быть взглядом любящего отца. Он стал еще более мягким, еще более понимающим — так обычно дедушки смотрят на внучат. Он взял со столика тонкую потрепанную папку и медленно протянул ее Синише. Заметно побледневшие буквы на обложке складывались в слово «Третич».

* * *

Желька неподвижно лежала на спине и смотрела в потолок. Она пыталась вспомнить название то ли фильма, то ли сериала, в котором пара занимается любовью и мужчина постоянно просит, чтобы женщина ему в это время что-нибудь говорила. А она не может, ей не до разговоров: она хочет заниматься тем, ради чего она здесь, голая и возбужденная, — но он продолжает настаивать. Когда он просит ее в пятисотый раз, она выдает: «Красивый у тебя потолок!» И мужчина наконец достигает кульминации. От звука ее голоса, который он с таким трудом выклянчил.

Синиша достиг кульминации добрых полчаса назад. Придя в себя, он теперь тоже глядел в потолок. Но в отличие от Жельки не молчал, а, наоборот, говорил, говорил, говорил…

— …В общем, он так и не рассказал мне, кто эти суки, никаких имен, фамилий, ни хрена — он просто запихнул меня на этот гребаный остров, чтоб его вместе с островитянами, и только когда я сказал: о’кей, о’кей, я поеду, не вопрос — он решился открыть мне, как он выразился, «самую сокровенную тайну Хорватии». «Да пошел ты со своей тайной», — думаю я себе, а он стал рассказывать о том, как за прошедшие десять лет правительство отправило на юг одного за другим семерых своих поверенных, но ни один из них не сумел ничего сделать. Эти идиоты не хотят там никакой власти, ни своей, ни чужой, им ничего не надо, мы все им на хрен не сдались — и вот теперь я должен поехать туда к ним, организовать им партии, выборы и местную администрацию. Я в принципе думаю, что это задачка максимум на три месяца, но вот фигня, как так вышло, что за десять лет никто не смог ничего сделать? Вот этого я не понимаю, что-то здесь не так. Но, хули делать, наказание есть наказание — придется отработать. А если я все сделаю за три-четыре месяца, хорошо, за полгода — это ведь наверняка для него будет слишком быстро. Куда он меня тогда приткнет? Заместителем в какую-нибудь дыру типа пожарного сектора? Ёлы-палы, какой же я тупой, какой дебил! Шлюха подносит мне ведро минералки с половиной сезонного урожая африканских лимонов… Идиот… А представь, вот просто, блин, представь, что у меня ни хрена не вышло, что эти далматинские аборигены перехитрили меня и все у них осталось по-старому. Мне же стыдно будет возвращаться, понимаешь? А такое, блин, вполне возможно: семерых до меня они уже свели с ума — я смог дозвониться только троим, но и те молчат в тряпочку, а седьмой вообще исчез к хренам. У него не было ни семьи, ни знакомых, понимаешь, поэтому теперь ни одна живая душа понятия не имеет, куда он делся с этого Третича, Торчича, Дрочича или как там его… Боже мой, а может, его там просто стукнули по башке и утопили…

Синиша несколько секунд напряженно молчал, потом повернулся к Жельке:

— А ты, яблочко мое кипарисовое, что обо всем этом думаешь?

— Шикарный у тебя потолок! — в ту же секунду выпалила Желька, будто все это время ждала подходящего момента.

— Чего?! Потолок?!? Я… Я… Твою мать, через пять дней я еду в жопу мира! На остров, где не ловят рыбу, не разводят скот, не выращивают виноград, где вообще ни хрена нет! Только кучка идиотов, которых я буду дрессировать! А ты восторгаешься потолком! Гребаным потолком, белым потолком, обычным сраным белым потолком! У тебя, подруга, кажись, проблемы, причем в сто раз серьезнее, чем у меня. Это тебя надо было на юг отправлять, а не меня!

* * *

Синиша никогда в своей жизни не видел такого маленького парома. На палубу, пожалуй, влезло бы около пятнадцати автомобилей, но никто не смог бы из них выбраться. Звонко, этот специалист по чевапчичам из Дубравы, молча довез его на «Ауди» с кондиционером до побережья, занес на паром все его четыре сумки, поставил их в капитанскую рубку, а напоследок достал из багажника и протянул ему модный зонт премьера. Моросил косой колючий дождь.

— Вот, возьмите, — сказал он. — Шеф не будет сердиться, он даже не заметит. Мы всегда возим в багажнике две штуки, на случай если один где-то потеряется: он забудет или мы.

Пока Синиша возился с чехлом от зонта, Звонко протянул ему руку:

— Ну… Надеюсь, мы скоро увидимся.

— Да. И я, — усмехнувшись, буркнул Синиша.

Когда он взобрался по крутым узким зеленым ступенькам на верхнюю палубу и посмотрел в сторону берега, он вновь увидел Звонко, который сложил ладони рупором:

— Первым идет Первич, потом паром пристанет к Вторичу, где вас ждет какой-то Тони! У него есть катер, он отвезет вас на Третич!

Глуповатое лицо, выглядывающее из-под клетчатого зонта, покачивалось вверх-вниз, вверх-вниз, пока темно-синий «Ауди» не скрылся за первым поворотом в направлении Загреба. На верхней палубе парома имелась короткая барная стойка, которую от капитанского мостика отделяла ветхая, проеденная червями дверь. Перед ней стояли два стола, за которыми сидели шестеро мужчин и бабка в черном. Может быть, они молчали и до этого, но за все четыре с половиной часа с того момента, как вошел Синиша, и до прибытия на Вторич они не проронили ни слова. Только один усатый дядька спустя полчаса, что Синиша стоял перед баром, вглядываясь в пространство за ним, обратился к нему неожиданно высоким голосом:

— Цево хуоцете? — спросил он, протискиваясь через узкую дверку, ведущую в помещение позади бара.

Синишины брови изогнулись в виде двух мохнатых знаков вопроса.

— Хуоцете мож цево-нить выпить? — исправился усатый