Любовь эпохи ковида - Валерий Георгиевич Попов

– Домики увидишь… Это и есть Филимонки! Их родовое гнездо.

И сердце затрепетало. Как удивительно, когда слова превращаются в вещи. Антенны до неба, ажурные. Антенное поле! Растут, как горох, по которому можно добраться до туч.

Тропинка кривая, клонится куда-то. Вот! Отличный дом с красивой террасой. Но что-то подсказало: не наш. Почему-то свое не всегда оказывается лучшим. Сердце сжало… Вот этот наш. Без сомнения. Можно входить: голова работала.

В палисаднике у синей низкой террасы они сидели на скамейке, щурясь на солнце… И не узнавали меня! Иван, конечно, Сергеевич. В линялой майке и семейных трусах. И точно в таких же – сыны (их семейная традиция) Владлен, круглощекий, красный, словно дующий в незримую трубу, и вертлявый Игорек.

– Валерио! – первым завопил Игорек и кинулся навстречу, распахнув калитку.

– Джон Перейра, торговец живым товаром! – захохотал Владлен.

Ивану Сергеву (как звала его родня) пришлось одновременно смотреть с яростью на свихнувшихся сыновей и ласково – на меня.

– Валерка – ты, что ли? Ну, как нашел? Поблудил малость? Ну правильно. Поблудил и пришел!

С тех пор «поблудил и пришел» – один из любимых слоганов нашего «клана».

– На Георгия стал похож! – сказала счастливая Татьяна Ивановна, сама похожая на мулатку.

– Батя! Что ты несешь? Что значит «поблудил»? – похохатывая, внес смуту старший сынок.

– Ты? Ты еще меня будешь учить! Я высшую партийную школу закончил! Крестьянский университет! А ты – троечник! – подзатыльник.

Начало обнадеживает. Обычный, как понимаю я, быт этой семьи. Ладно, облагородим. Игорек, реагируя на происходящее (и на меня), складывает ладони и лукаво вздымает глаза к небу. Мы поняли друг друга!

И вот, как ни в чем ни бывало – чопорный семейный обед в круглой беседке.

– Спасибо, Татьяна! – довольный Иван Сергеевич откидывается в плетеном кресле. – Такую ботвинью я только в кремлевской больнице ел!

Высший, как я понимаю, комплимент. Эту фразу можно изобразить на ленточке над картиной их семейной идиллии.

Но мы с Игорьком, «блистательные негодяи», как определил нас Иван Сергеевич несколько позже, виртуозно исчезаем из нашей комнаты, из душного, «тупого» (выражение Игорька) послеобеденного сна. Игорек босой (деревенский вариант, как прокомментировал он), я тоже разулся, и мы стоим на перекрестке в теплой пыли – Игорек перебирает гибкими артистичными пальцами ног, задумчиво ими любуясь. Тишина, только стрекот цикад. Момент рождения идеи.

– А айда на Пенинскую! – простонародно (деревенский вариант), восклицает он. – Пенинская – речка наша, – гордо поясняет он.

Сбегаем по каменистой тропке. Как это он – босиком по острому? Даже не замечает! Деревенский мальчонка. «С картины итальянского художника», – мысленно добавляю. Черноглазый, смуглый, кудрявый. Длинные ноги… и чуть короткая шея. Я чувствую, что запоминаю все навсегда.

И вот – награда, прохлада. Речка на самом деле, как ручей – изгибается, булькает. Большая часть ее в тени, нависают ветки ивняка. Чтобы искупаться, надо тут лечь и время от времени переворачиваться – тогда тебя омоет всего.

– Пенинская! – гордо говорит Игорек.

«Возможно, мне удастся ее оценить… когда-то!» – иронично думаю я. Но на долгое бездеятельное ожидание он не согласен – он стремителен, ловок, нетерпелив. Создала же природа такое чудо! Отгибая левой рукой торчащие над водой ветки, он приседает – в длинных семейных трусах (а других тогда не было) – и лезет правой рукой в глубину у самого берега. Яму нашел – и длинная ловкая его рука (музыканта-виртуоза, как потом хвастался он) уходит все дальше в булькающую тьму… по плечо… а вот и по самое ухо. Поднимаются из глубины грязные пузыри, лопаются, распространяя гнилостный запах. Но лицо его строго, сосредоточено, словно исполняет ноктюрн!.. Но это будет позже. А здесь-то, казалось бы, что? Вытащит корягу? Теперь лишь глаза его над водой… Веки вздрагивают, и он вдруг стремительно поднимается, с него сливаются потоки грязной воды – он небрежно, не глядя, словно отбрасывая, швыряет на берег… какую-то маленькую корягу, дергающую отростками… Рак! Серо-зеленый, он шлепается на брюхо, пятится к воде. Ну нет уж! Теперь – я! Пихаю рака в хозяйственную сумку, которую мы зачем-то (понимаю теперь зачем) взяли с собой. А вот и сразу парочка – сработал обеими руками, легко – два клешнястых летят, посверкивая животами. Один падает на спину и сочно шлепает плоским изогнутым хвостом по брюшку, словно аплодируя.

– Вот так, – на секунду поднимается, раскланивается, Игорек, – работают виртуозы!

Приседает и вынимает следующего – огромного. Сжимая его с боков, заставляет дубасить воздух клешнями.

– Неистовый… Кассиус Клей! – без секунды промедления комментирует он. – Сегодня решающий бой с яичками подполковника Министерства внутренних дел… Алексеева Ивана Сергеевича!

Я цепенею.

– Аплодисменты!

Раки на берегу дружно хлопают.

– Аншлаг! – импровизирует Игорек. – Место действия… темно-коричневые трусы фабрики «Ба-альшевичка»!

Я испуганно озираюсь. Но он поет, как… угнетенный мулат, сборщик раков, на плантации – фантазирую я. Песня освобождающегося мулата! Похож!

– Рак… исполкомовский… Сидор Игнатьич Пафнутьев! Прошу любить!

И еще один тучный шлепается на берег, присоединяясь к аплодисментам.

Сливая с себя потоки грязной воды, наш герой поднимается.

Знал бы Иван Сергеевич, смачно обламывая хитиновую скорлупу Кассиуса Клея, превращая его в труху, о комментариях сына получасовой давности! Сыто вздохнув, он отодвигает блюдо с ошметками «супербойца»:

– Не! У нас в Волге раки крупнее!

– Ну, с более крупным тебе бы пришлось и больше повозиться, – смиренно произносит сын.

Я неожиданно смеюсь. Пауза.

– Ладно, сынок! Спасибо тебе за такой подарок.

– Ну что ты, батя. Можно мы погуляем?

– Да уж покажи брату-то… дяревню нашу! – усмехается довольный хозяин избы.

Фонтанировали мы тогда непрерывно. Миноносец «Назойливый»! Миноносец… «Мозолистый»! – и представляли, как Сергев гонится за нами в длинных трусах, раскручивая в воздухе бляху ремня.

А пока мы уходим в отведенную нам светелку.

– Это была, так сказать, деревенская часть… нашей эпопеи! – продолжает комментировать наши перемещения Игорек. – Босоногое детство. Эскиз художника-передвижника. И далее – великосветская жизнь! Переодеваемся!

К моему удивлению, Игорек остается в той же рубахе, но меняется в корне. Хотя добавились тапочки. Но – осанка! Перед выходом он оценивает свое отражение в старом тусклом зеркале.

– Чудовищная бедность! – произносит он трагически, но гордо.

И мы выходим. Берем зачем-то ракетки для пинг-понга. Как я понимаю – чтобы выглядеть богаче.

– У нас тут, впрочем, всё без затей, – поясняет Игорек (и нарядом своим, и всем видом подтверждая это). – Но зато – все свои! – Это он произносит надменно, и даже как-то гнусаво.

Выходим на утоптанную (танцами?) площадку. Пахнет мятой травой.

– Познакомься – Марк Лубоцкой, первая скрипка, Большой театр.

Изящный брюнет в майке и шароварах склоняет голову – чуть шутливо.

– Нелли Мешкова,