1850 - Мария Гарзийо

Сильвия замужем за французом, каким-то ученым, который целыми днями корпит над формулами, за что благодарное отечество платит ему минимальную зарплату SMIC.

– И вот однажды кушаем мы с ней вместе, она берет меня за руку и говорит: «Знаешь, Сильвия, я больше не могу скрывать своих чувств к тебе. Я вижу, что и ты неравнодушна ко мне, ты ведь явно со мной заигрываешь. Думаю, нам пора поговорить начистоту». Я, святая наивность, все еще не могу въехать и спрашиваю, о каких чувствах идет речь. И она мне отвечает, что влюбилась в меня в с первого взгляда!

– Не может быть, – давлюсь вином я, – она оказалась нетрадиционная?

– Именно. И приняла мою манеру общения за флирт!

Надо заметить, что манера общения у Сильвии действительно специфическая. Она то приобнимет, то за руку возьмет, не говоря уже о ее негаснущей лучезарной улыбке. Бедная французская лесбиянка не приняла во внимание особенности бразильского менталетета.

– И что было дальше?

– Ну, я ей естественно объяснила, что никакие отношения кроме дружеских нас связывать не могут. Она была очень расстроена, но согласилась на дружбу. А через несколько дней мы встретились, она заявила, что была у психолога и тот велел ей больше со мной не общаться. Вот такая история.

– Черт знает что, – вздыхаю я, отрезая кусочек кальмара, – А мне тут рассказали историю про женщину, которая после того, как родной 16-летний сын ей нагрубил, разочаровалась в нем и отдала в приют. На него позарилась какая-то бездетная пара и усыновила.

– В Бразилии такое невозможно, – качает головой Сильвия.

– В Латвии тоже. Детей сажают на плечи и тащат на себе, пока ноги ходят. В этом, конечно, тоже есть определенный перегиб. Но приют это слишком. Не собака все-таки.

– Собаку бы французы не отдали, – справедливо возражает журналистка.

Теплое ноябрьское солнышко водит лучом по нашим лицам. Розовое вино приятно булькает в желудке. Я могу сколько угодно критиковать свою страну-мачеху, но в глубине души я испытываю к ней теплую смесь нежности и восхищения.

– Ты работу не нашла? – интересуюсь я, когда официант ставит на стол две чашки кофе.

– На мое СиВи поступило целых два предложения, – усмехается Сильвия, макая губы в кофейную пену, – Сначала позвонил какой-то мужчик, сказал, что ему нужна бразильянка танцевать в клубе стрип-самбу, потом пригласили уборщицей на вокзал за тысячу евро в месяц.

– Круто!

Помнится когда-то наблюдая на экране рижского телевизора носатого героя французской комедии, который готов был ради сохранения работы сменить ориентацию, я презрительно хмыкала, узрев в этом фарсе явную гиперболу. Поселившись в стране виноградников и сыра, я поняла, что в фильме затясалась вовсе не гипербола, а ее младшая сестра, литота. Найти работу, будь-то труд на благо отечества или же на благо чьего-то частного пуза, так же трудно, как спасти вселенную от засилья инопланенян. А может, и того труднее. Слава Богу, что Филипп в отличие от мужа моей подруги занят не выведением сверхнового вида инфузории туфельки, а делом несколько более прибыльным, которое позволяет мне покупать реальные туфельки и гордо воротить нос от вакансий уборщиц и кассирш.

Мы расплачиваемся поровну за обед, привычно не оставив чаевых, и, поблагодарив официанта за пожелания хорошего дня, выходим на оживленную улицу. Тут следует отметить, что она не просто оживлена, закованная в асфальт дорога просто кишит людьми. Несведущего может удивить и даже напугать этот концентрированный сгусток народных масс. Я, почти француженка, безошибочно определяю очередную забастовку. Забастовка это национальная французская забава. Когда им надоедает работать, они собираются группами, рисуют пару-тройку незамысловатых, ничего не выражающих плакатов и отправляются бродить по улицам с криками и улюлюканием. За этой целевой прогулкой следуют щедро сбрызнутый вином и сдобренный обоюдными жалобами на жизнь обед в ресторане. Развлекаться таким образом гораздо занимательнее, чем париться в душном офисе, потому во Франции бастуют все. Студенты, таксисты, фармацевты, клерки и работники метрополитена. Интересно, кто на сей раз недоволен президентом Саркози. Толпа, подвывая какие-то хилые лозунги, тянет нас вперед. На Комеди нам удается отпочковаться. Мы тремся щеками на прощание и разбредаемся каждая в свою жизнь. Я шагаю по светлой брущатке, сжимая под мышкой только что приобретенный свежий багетт, и улыбаюсь прохожим, собакам и своему отражанию в витринах магазинов. В мою расслабленно вальяжную от выпитого вина и теплого солнца голову пробивается слабенькое нехорошее предчувствие на тонких ножках. Оно стучится тощей лапкой в защищенный толстым слоем ватной неги мозг, и так и не получив желанной аудиенции, тихонько ускользает, оставив крохотный едва заметный отпечаток ступни. Этот след перевоплощается в маленькое словечко «слишком» и застревает в проводах извилин. У меня все хорошо. Слишком хорошо. Я свободна от утомительного неблагодарного труда, я любима мужчиной мечты, у меня в желудке плещется в вине заморский кальмар, а на ногах белеют тонкими ремешками туфли Гуччи. Жизнь прекрасна. Слишком прекрасна. Даже не смотря на вчерашний казус. Не получился телемастер, удастся пират карибского моря. Или человек-летучая мышь. Я увязаю в путанице фантазий, и мне не вдомек, что мое неброское «слишком» уже отмечено небесной канцелярией как недозволенный, неполагающийся простым смертным излишек. Я не догадываюсь, что уже совсем скоро моей беззаботной улыбке суждено погаснуть, а моему взгляду проститься с милыми глазу декорациями. Ураган, переместивший Элли с родных полей на средиземноморское побережье не утих, он просто прилег передохнуть на время, собираясь с силами для нового броска. Однако, дар предвидения мне не присущ, и потому я продолжаю свой путь, излучая во все стороны позитив.

Переодевшись дома, отправляюсь на спорт. Тренер-гей заставляет нас приседать под дискотечную музыку бесчетное количество раз. «Вы чувствуете ваши ягодицы?» орет он со своей трибуны, искренне радуясь страданиям женской (а следовательно бесполезной) части общества, «Они должны быть крепкими как орех. Они должны прижиматься друг к другу, сливаться в поцелуе, а не смотреть обиженно в разные стороны!» Экий поэт, воспеватель ягодиц! Это у тебя и твоих дружков они сливаются в поцелуе, а мы, женщины по-другому устроены! «Мне на моем занятии не нужны вялые попы» – продолжает разглагольствать знаток, пока мадамы и мадмуазели, пыхтя от напряжения, пытаются заставить свои ягодицы целоваться. Выходит это не у всех, обладательницы вялых округлостей с плохоскрываемой завистью взирают на обтянутый белыми шортами идеальный зад тренера. «Закончим на коленях», – командует он, поганенько ухмыляясь двусмысленности своего заявления. По началу я не владела в должной мере французским, и вся цветистость монологов этого непризнанного поэта ускользала от меня. Теперь же мне периодически хочется вернуться в те времена блаженного непонимания. На выходе из зала я сталкиваюсь с подругой Аней, которую в этом самом зале в свое время и приобрела.

– Слушай, Кать, мне тут работу предлагают! Зарплата 5000 в месяц! – огорошивает она меня с ходу.

– Элитные туалеты мыть? – выражаю я сомнение по поводу такой манны небесной.

– Не. Продавщицей в бутик в Куршевель. Им русские девушки нужны на сезон. Ты не хочешь компанию составить?

– Куршевель это же страшно далеко. В Альпах, – замечаю я неуверенно.

– Зато сколько там олигархов!

Аня мечтательно закатывает глаза. Цель ее жизни – выйти замуж за олигарха. При том что последний не должен походить на старый гнилой гриб как какой-нибудь Березовский, а должен быть молод, хорош собой, холост, добр, умен и щедр. Не знаю, существуют ли подобные редкие экземпляры где-либо кроме как в анином воображении. На мой взгляд если и да, то этот вид давно занесен в Красную книгу и тщательно охраняется.

– Мне поздно олигархов ловить. Я замуж выхожу скоро.

– Замуж за француза всегда выйти успеешь. А такой шанс раз в жизни дается. И зарплата нехилая. Продавщица – должность, конечно, позорная, друзьям не признаешься, зато поживем в Куршевеле. Жилье, кстате, они предоставляют.

– Зарплата, конечно, неплохая. Но мне Филиппа на четыре месяца оставлять не хочется.

– Да, куда он денется, твой Филипп. Только ценить сильнее будет, – напирает Аня.

Может быть соскучится, выгонит из дома серого тюфяка, выключит телевизор и будет целыми вечерами предаваться со мной любви? Заманчивая, конечно, мысль, но сдается мне, что четыре месяца все-таки недопустимый срок расставания с любимым мужчиной.

– Ладно, если передумаешь, дашь знать, – махает на меня рукой охотница за олигархами и растворяется в толпе псевдо спортсменок с вялыми ягодицами.