Остров сокровищ - Елена Ворон

Она попятилась к двери. Я кинулся за ней, схватил за плечи.

– Лайна, прости…

– Проси прощения у Птицы! – Она вывернулась из моих рук и выбежала из комнаты.

– Лайна!

Она убегала по коридору – смертельно обиженная, несчастная. Выбросившая кольцо невесты.

– Лайна, постой. – Я нагнал ее. – Выслушай.

– Оставь меня в покое.

– Лайна, я же люблю тебя…

– А я тебя ненавижу! – выкрикнула она.

Вот и все, что случилось. Я стоял в дверях и смотрел, как Лайна бежит к своему глайдеру, а следом торопится ее пилот, выскочивший из бара. Потом глайдер поднялся и взял курс над морем к Жемчужной лагуне, и не было сил смотреть ему вслед.

Глава 2

Чтобы гулять в заповеднике, надо всего лишь получить разрешение у егеря. Сигнализация срабатывает, когда система обнаруживает у пришельца винтовку-птицебой. На иное оружие система не рассчитана – вот глупость-то! – и выехав по тревоге, можно нарваться на станнер, лучемет или даже на «стивенсон», купленный по случаю у космодесантника.

Впрочем, на лучемет мы с отцом нарвались только раз. Охотники на Энглеланде – народ безобидный. Они забираются в лес, чтобы стать Осененными Птицей, а это совсем не вяжется с убийством егеря.

Как всякому Хранителю Птиц, мне полагается напарник. В заповеднике двенадцать участков, и должно быть двадцать четыре сотрудника. Нас же всего одиннадцать, и пятый участок долго был бесхозный, пока его не разделили между тремя егерями. Одиннадцать человек против освоенной зоны планеты. Даже не смешно.

Не желают люди заниматься хлопотным и бесполезным делом, охраняя обреченных Птиц. Властям наплевать, их устраивают питомники. Сумасшедший, назвала меня Лайна. Да, наверное, так и есть.

Браслет-передатчик подмигивал огоньком. Все тот же восьмой квадрат. На пикник расположились, что ли? Нарочно торчат на одном месте, поджидая егеря? Странно. Может, система сбоит? Принимает за винтовку какую-нибудь деталь глайдера новой модели, и там совсем не охотники?

Скутер лавировал меж толстых стволов ели-ели. Под распростертыми лапами стоял зеленый сумрак. Наверху поблескивали плетеные зеркала паутинников, а на усыпанной сухими колючками земле порой встречались яркие пятна света. Таких солнечных «зайчиков» надо сторониться: если зеркало накренилось и отражает свет вниз, того и жди, оборвется.

Я миновал поляну, где виднелись остатки шалашиков – оплетенные прутьями каркасы из веток. Три года назад тут поселилась маленькая колония Птиц. У самого побережья, под боком у людей. Отец разъяснял, уговаривал, стыдил – все впустую. Обычно смышленые Птицы не желали его понимать. Притворялись, будто не Птицы они, а обыкновенные лесные пичуги. Отчаявшись убедить по-хорошему взрослых, мы переловили птенцов; а это были уже проворные трехдневки, попробуй поймай. В мешках мы перенесли их на четыре мили к западу, в овраг с белым мхом. На белом мху растут кусты можжевела, усыпанные синими съедобными ягодами. Раздраженные Птицы с криками и бранью летели за нами, пытались клевать в макушку.

Мы вытряхнули птенцов на краю оврага, и серые невзрачные пуховички нырнули вниз, попрятались под корягами. Взрослые Птицы начали было успокаиваться, рассаживаться на ветвях растущих вокруг оврага ели-ели. И вдруг – пронзительный вскрик, за ним другой, третий… Сквозь мох выстреливали белесые ростки сныши и впивались в горячие тельца. Мы были потрясены. Никогда прежде снышь не трогала Птиц, она реагирует на кротиков и прочую длинношерстную мелочь. А тут – точно взбесилась.

Мы кинулись в овраг спасать птенцов; Птицы с рыданиями метались в воздухе и осыпали сверкающие перья, словно надеялись выкупить своих детей у нас и сныши. Спасать было уже некого: десяток пушистых комочков трепыхались, пораженные ростками-паразитами. Отец все-таки углядел одного, притаившегося под листом холодовника. Возле холодовника снышь не растет, не любит веющую от его покрытых изморозью стеблей прохладу. Отец бросился к птенцу, но поскользнулся на упавшем стволе, не удержал равновесия, покатился по склону. Из мха вылетела белесая стрелка и впилась ему в подбородок, затрепетала, ввинчиваясь глубже в плоть. Отец вскочил на ноги, вырвал росток с окровавленным кончиком; по обветренному лицу расползалась белая сетка, словно кожа растрескивалась.

Я подбежал, схватил несчастного пуховичка, сунул за пазуху. Схватил отца за руку и поволок его из оврага. Оскальзываясь на склоне, цепляясь за воздушные корни можжевела, мы выбрались наверх. У отца по подбородку текла кровь; у меня под курткой слабо пищал птенец. Отец расслышал этот писк.

– Брось птенца! – крикнул он.

И тут на нас с бешеной яростью накинулись Птицы.

Они вопили, долбили нас клювами, рвали когтями, били крыльями, летящий алый пух казался каплями крови. Прикрывая лицо рукой, я вынул придушенного пуховичка и поднял его на ладони. Одна из Птиц схватила его в лапы и унесла, другие постепенно оставили нас в покое и слетели в овраг, расселись на синих от ягод кустах можжевела. Дно оврага было усыпано их лучшими перьями, но Птицы по-прежнему сияли и переливались, словно выточенные из множества самоцветов. Пуховички уже не шевелились.

Я поглядел на отца. Кровь на подбородке, кожа покрыта белой сеткой, в серых глазах боль и растерянность… Я выудил из кармана пакет первой помощи. Отец забрал его и подтолкнул меня к оврагу.

– Иди, собери перья.

– Что? – Мне показалось: я ослышался.

– Иди, – повторил он. – Ты – Осененный Птицей.

– Нет.

– Ступай! – рявкнул отец, и Птицы взвились в воздух. – Мы погубили дюжину птенцов. – Он помолчал. – Джим, я прошу: собери перья.

Сколько себя помню, отец ни о чем меня не просил: без слов, по малейшему движению, по взгляду я угадывал его желания и бросался их исполнять. Но сейчас… Как я могу прикоснуться к страшному дару? Разве сегодняшнее дает мне право называться Осененным?

Птицы сделали круг над оврагом, безнадежно окликая мертвых птенцов, затем стая поднялась выше и медленно, натужно махая крыльями, скрылась за остроконечными верхушками ели-ели.

– Джим, – проговорил отец, – люди убивают Птиц, чтобы стать Осененными. Мы невольно убили… Пусть хотя бы не напрасно.

– Нет.

– Ради нас с матерью, – тихо сказал он.

Я побрел в овраг.

Сброшенные перья радугами переливались на белом мху – длинные, с широкими опахалами. Птицы сбрасывают их при опасности, пытаясь обмануть врага, отвлечь от себя или птенцов. Хотя делают они это не всегда; поэтому для охоты требуется винтовка-птицебой.

Я подобрал несколько перьев. В них была синева утреннего неба, зелень молодой травы, золотой блеск восходящего солнца и багровая краска ветреного заката, лиловый мрак ночи и оранжевое пламя костра… А еще в них жило страдание. И страх смерти, и боль погибающей плоти, и отчаяние живых. Все это исходило от них ощутимыми волнами, и мне было плохо, как никогда в жизни. Было очень больно и стыдно – больно за все живое вокруг, стыдно за самого себя. За то, что мало сделал добрых дел, что слабо любил своих близких, что не ценил бесплатное счастье – жизнь. Стыдно за то, что дожил до шестнадцати лет и только сейчас начинаю осознавать самое главное.

Я собрал перья, сколько мог удержать в руке, и вернулся к отцу. Стал рядом, придавленный ощущением собственной никчемности. Шестнадцать лет, прожитых на свете зря. А что ощущают другие? – пришла неожиданная мысль. Неужели такую же боль и стыд? И что со мной будет дальше?

Отец подобрал горсть алых перышек, сунул мне в карман.

– Пойдем, – сказал он устало.

– А снышь?

Нельзя оставлять в овраге ростки взбесившейся сныши. Как бы они не размножились, не начали охотиться на все живое без разбору.

Отец зашагал в сторону дома. Мы дошли до поляны с осиротелыми шалашиками, сели в оставленный неподалеку скутер, но не поехали в «Адмирал Бенбоу», а вернулись к оврагу. Отец открыл багажник и неожиданно извлек оттуда десантный лучемет. Я и понятия не имел, что у него есть такая штука.

Стоя на краю оврага, отец полосовал лучом дно и склоны. К небу подымался сизый дым, летели искры от охваченных огнем кустов можжевела, с ветвей стоявших вокруг ели-ели срывались перепуганные ночные мышаки и с визгом прыгали с дерева на дерево, точно маленькие косматые ведьмы…

…Был скандал. У отца отобрали лучемет и едва не выгнали из егерей. И долго не умирал слушок, будто Рудольф Хокинс неспроста сжег все свидетельства и что не один его сын в тот день стал Осененным Птицей, а еще дюжина городских ходили потом сильно счастливые; а недавно у Джима появился скутер на антигравах – да на какие же деньги куплен, позвольте спросить? Доброжелательных соседей у нас полно. Меня удивляет: они ведь тоже Осененные. Откуда столько яду в праздных языках?

И Лайне нажужжали в уши, будто она мне не ровня. Вернусь – дознаюсь, что за доброхоты дурили ей голову. Ужо я с ними потолкую.