Ласко́во - Петр Смирнов

Примерно с 1927 года крестьян обязали сдавать натурой все продукты государству. Надо было ежедневно носить в пункт приема в Шума́ях молоко. Зерно, сено, картофель, лён, мясо возили на станцию Сошихино или в другие приемные пункты. Для сена открыли пункт в деревне Морозы, это от Ласко́ва километров пятнадцать.

Сельсовет и слушать не хотел, что крестьянину некогда, что сено надо скорее убрать в сарай, что много других срочных дел. Часто и сам председатель, и другие работники сельсовета прямо-таки над душой стояли, требуя немедленной отправки сена. Уж как только ни умоляли их мужики, как только ни просили подождать с отправкой – мол, не горит же, вот управимся с уборкой, свезём больше задания. Всё напрасно.

А что творилось в Морозах!.. Тогда ведь не то, что теперь – людей в деревнях много было. Сено в Морозы везли из деревень семи сельсоветов. Очереди подвод с сеном выстраивались длиной до километра, с трех или четырех сторон деревни. Жара, воды нет – колодцы на замки закрыты, ни самим напиться, ни коней напоить. Слепни до крови кусают лошадей – те бьются, ложатся прямо в упряжи. Люди, обозленные до предела, лезут без очереди, ругаются, грозят друг другу, пускают в ход кулаки. Хорошо, если выдастся вёдро – хоть простоишь день в очереди, да сено сдашь. А дождь – вези домой. Пропал день! И это когда столько дел…

Сельский совет из органа народной власти, куда мужик поначалу шел за советом, за помощью, скоро превратился в орган давления на мужика, и потому мужик уже стал избегать встречи с ним.

Когда еще не было госпостáвок, у мужика была забота лишь об уплате сельхозналога и страховки. С введением же госпоставок натурой (налог и страховка, само собой, оставались) на крестьянина обрушились мучения. Того же сена надо было отвезти возов восемь-десять. А ведь лошадь-то одна! Поэтому в Ласко́ве сдавать сено возили по очереди, чтобы в деревне оставалась хотя бы пара лошадей и можно было помочь соседям.

…Наступала зима. В разные годы она приходила по-разному. Бывало, что окончательно устанавливалась прямо с Покрова (14 октября). Были годы, когда сначала устанавливался, как говорили, отзимок, после которого еще долго пасли скот в поле.

Зимой крестьяне тоже не отдыхали, хотя напряжение заметно спадало. Мяли, трепали, пряли лён. Бабы ткали полотно. Мужики заготавливали дрова.

Всё повторялось из года в год. Взрослые старели, а мы росли, набирались ума-разума.

В лавке

В годы нэпа была разрешена частная торговля. В селе Травино́ лавку имел Платон Васильев, а торговал в ней его женатый сын Миша.

Отец сказал мне, что мы пойдем в лавку. Я не мог понять, как это можно пойти в лавку. Лавка – ведь это широкая скамья вдоль стены в избе. На лавке можно сидеть, спать, но войти?..

По дороге отец объяснил, что лавка – это изба, в которой продают товары. А когда пришли в Травино, я увидел в лавке баранки, пряники, конфеты. Папаша покупал косу и еще что-то, но только не гостинцы. А просить я стыдился.

Зато мой ровесник Ванька из деревни Желны́ смело шмыгнул под прилавок и схватил баранку.

– Вот молодец! На́ еще, – сказал Миша и подал Ваньке вторую баранку.

Отец Ваньки Никон и папаша рассмеялись.

– Дай же и моему Петьке, – попросил у продавца папаша.

Я всю обратную дорогу жалел, что не я, а Ванька такой смелый. Его сам продавец похвалил.

Надька

Надька из деревни Фóченки иногда бывала у Бобкиных в гостях и вместе с нами бегала по улице. Ее тетя и крёстная, Машка, Коли Бобкина мать, говорила, что выдаст Надьку за меня замуж. Всё Ласко́во дразнило меня Надькой, а я этому только радовался.

Бабка Васи́ха (сестра дедушки Алексея) спрашивала меня:

– Сынок, ты никак жениться будешь?

– Ага, – кивал я головой.

– А замуж-то кого ж возьмешь?

– Надьку Фоченскую.

– А где ж вы жить-то будете?

– Ту́ю избу отломаем и построимся на гуменнике.

– А меня в гости-то пустите?

– Не знаю, как яна́-то (т. е. она).

Взрослые долго пересказывали нашу беседу – вот я её и запомнил.

Надька же про то не знала, пока я лет через пятьдесят ей это не поведал.

Гусак

Иван Матвеев всю свою жизнь прожил в родной Терехо́вке. В молодости был очень силён, смел, голову держал гордо, за что и был прозван Гусаком.

Гусака знали далеко: не была такой драки, где бы Гусак не побеждал. Его боялись, потому что он кулаком сразу сбивал с ног. Да и компания у него была подходящая, только и ждала гусаковой команды.

Прошло много лет. Гусак был уже многодетным отцом и даже дедом, но ещё все признавали его силу. Побаивался его и полоумный Антон, хотя и самого Антона все опасались, старались не сердить. Рассерженный, он мог ударить чем попало.

Как-то раз Гусак чем-то рассердил Антона. Тот побагровел, схватил камень, замахнулся, но тут же бросил камень в сторону, затопал ногами и стал ругаться жуткими словами:

– У-у! Ы-ы! Гусак! Огурец! Фабрика!

Тогда Гусак стал успокаивать и хвалить Антона. Помирились.

Кузьма

Кузьма Иванович Кукушкин из деревни Тя́глица, маленький, юркий мужичонка, жил на хуторе близ нашей деревни. Свою первую жену Нюшку он выгнал из дому, и та ушла к отцу в деревню Шума́и. Боясь мести Нюшкиных братьев, Кузьма через Шумаи больше не ездил, а делал большой крюк через Ласко́во, Сидорёнки, Красики́, Сиго́рицы.

Возвращаясь как-то раз домой в дровнях в лютый мороз, Кузьма отчаянно замёрз. До дому еще далеко, а кобыла, как на грех, выбилась из сил. Что делать?

Вспомнил Кузьма, что вместе с хлебом жена Оля положила в мешок стручковый перец. А что если “согреть” кобылу? И натер Кузьма перцем кобыле под хвостом.

Кобыла понеслась, поджимая хвост, а Кузьма в своих дровнях замёрз еще больше. Когда кобыла, устав, пошла шагом, Кузьма решил согреться сам. Натерев перцем задницу себе, Кузьма побежал впереди кобылы. В Ласко́ве сбросил тулуп, а у собственной избы только успел крикнуть жене:

– Оля!! Кобылу выпряги! А я – пошёл!

Набегавшись, рассказал всё Оле. Оля – тяглицким и ласковским бабам, а уж те – всему свету.

Уха

Махновский дядя Лёшка изредка полавливал в озере рыбу. На удочку. Не как другие, конечно, а всё же и он приносил домой плотичек, окуньков, ершей. Так что семья время от времени баловалась ухой. Нам, в Ласко́ве, где поблизости не было ни реки, ни озера, такого не доставалось.

Но вот однажды тетя Нюша прислала нам свежей рыбы с ребятами – Ванькой и Васькой. Бабуша немедля в горшочке на тагане сварила уху и всех нас, ребят, усадила за стол. Налила в одну чашку, оставив в горшке и взрослым к обеду, предупредила:

– Ешьте, только не деритесь.

Мы хлебали вкуснющую уху деревянными ложками и норовили выловить рыбёшку. Старший из гостей, Ванька, толкал под столом коленом брата, который тоже старался поймать рыбу в чашке. Тот не понимал, в чём дело, и Ванька шептал ему в ухо:

– Васьк, не ешь рыбу-то…

Но Васька сопит себе и ловит дальше. Ванька толкает и шепчет снова, грозно:

– Васьк, кому говорю!..

Васька, не отрываясь от рыбешки, обиженно и громко:

– Да я только уху-у!..

Перец

В тот или другой раз, не помню, Васька увидел у нашей мамы стручки красного перца:

– Теть Дунь, дай мне пелцу домой.

– Пе-ерцу? – удивилась мама.

– Ага.

– Много?

– Не-е. Один стлук (т. е. струк, стручок).

Подав Ваське стручок, мама поинтересовалась:

– На что ж тебе перец, кормилец?

Васька спрятал перец под рубаху, нехотя ответил:

– В ба́йне поло́к намажу.

– Полок намажешь? Зачем?

– Бабы сядуть – пускай повопу́ть (т. е. повопят, покричат).

– Ах ты, шкет! Отдай перец!

Но Васька уже был за дверью.

Кино

Ходил слух, будто в городе стали показывать “живые картины”.

– А как это – живые картины?

– А так: люди на картине бегают, шевелят губами, руками машут.

– Неуж правда?

– И животные двигаются. Вот, к примеру, нарисована лошадь с телегой. И на телеге едет человек, и конь, прямо как живой, идет и головой и хвостом машет.

– Это какой-нибудь “туман” пускають в глазы…

– Никакой не туман. Говорят тебе – картина.

Пришло, наконец, время и нам посмотреть “живые картины”. Темной зимней ночью в пустом доме е́сенского Васи показывали немое кино. Старухи не пошли – побоялись греха. А молодых и ребят – полная изба. Мы уселись прямо на полу у самого полотна.

И смех, и шум, и крик – это когда прямо на нас пошёл паровоз. Страшно ведь!

Цыган Гаврила

В наших краях в те годы было много цыган. С ранней весны, как только зазеленеет первая трава, и до поздней осени, когда лошадям в поле взять уже нечего, цыгане жили в шатрах. Вставали табором на две-три семьи неподалеку от деревень, где-то в затишье, среди кустов, вблизи ручья. Чтобы и вода была хорошая рядом, и трава, и чтобы цыганки успевали напобираться и сготовить ужин.

Их шатры появлялись и возле нашей деревни, но редко и только осенью. Весной и летом мужики не позволяли им стоять на наших угодьях, потому что сенокосов и пастбищ самим было мало. А вот тя́глицкий Никандр, живший на хуторе недалеко от Ласко́ва, не занимал полностью свою землю, и возле него цыгане вставали табором не один раз за лето.