Ласко́во - Петр Смирнов

После обеда моего коня запрягают в плуг, и Нюшка Гусакова едет пахать. На остальных лошадях продолжают возить навоз. Тётя Матрена оставляет мне свою лошадь, а сама уходит домой.

К заходу солнца работа кончена.

На другой день папаша и Ваня Мишин все полосы с навозом запахали.

А потом – толока у Бобкиных.

По часам рабочий день в толоку был таким:

– с 4 до 9 утра – первая упряжка, с получасовой остановкой для перехватки (часов в шесть);

– с 9 до 11 – завтрак, выпрягание коней;

– с 11 до 15 – вторая упряжка;

– с 15 до 17 – обед, выпрягание коней;

– с 17 до 22 часов – третья упряжка. Затем ужин и разъезд участников толоки по домам. Ночевать не оставался никто – назавтра у всех такой же напряжённый рабочий день.

Ровесники

Я помню себя с четырех лет.

На святках не работали. У нас собирались на посиделки молодухи с детьми. Мы играли на печке. Помню разговор мамы с Дуней Тимошихой:

– Петьке уже четыре, пойдет пятый.

– И Ваньке пятый пошел. Да мы с тобой ведь в одну зиму родили. Ай забыла?

Мы на печке из-за чего-то поссорились. Я изо всей силы тянул за оба уха Ваньку, а он орал дурным голосом. Вообще-то он был смелее, но в тот раз я, видимо, увереннее чувствовал себя на своей печке. Матери сняли нас с печи и помирили:

– Дураки, ведь вы ровесники, вместе в солдаты пойдете.

Но в солдаты нам вместе идти не пришлось. Ваня лет в тринадцать уехал в Ленинград, и мы больше не встречались.

В Ласко́ве нас росло три пары ровесников: я и Ваня 20-го года, брат Митя и Коля Бобкин – 21-го, брат Вася и Дуня Тимохина – 23-го.

У Тимохи позднее родились еще Нина, Маня и Поля.

Как же дальше сложилась судьба ласковских детей?

Коля Бобкин уже пошел в школу, когда родители увезли его в Ленинград. Там он попал под автомобиль и погиб. Наш Митя и Ваня Тимохин погибли на фронте.

В блокадном Ленинграде погибли Дуня, Нина и Маня Тимохины. Поля живет где-то в Эстонии. Из девятерых осталось трое: я, Вася и Поля.

Такова судьба нашего поколения.

Предки

Хлебы пекли дома. Пораньше, для тепла, закрывали трубу и, чтобы не угореть, уходили к соседям, где в этот день хлебы не пекли. Приходили и к нам. Собравшись ранним зимним утром, старики вспоминали разное. О своей деревне тоже.

– Говорили, какой-то Ягуп тут жил. И деревня, говорили, или хутор тут Ягуповом назывались.

– Никто этого не помнил. Так – передавали один другому.

– Стало быть, кто-то помнил, раз передавали. Откуль же взялось?

Я слушал стариков, открыв рот. А они – тятяша, дядя Миша, Бобка, Иван Макаров – продолжали:

– Не так, недаром, итта, названы: Тя́мина деревня, Китóво гороховище, Федулихина нива.

– Знамо, не так. Жили когда-нибудь Тяма, Кит, Федулиха.

– Раз Федулиха, стало быть, и Федул был.

– А вот не зовётся Федулина нива, а Федулихина. Может, вдова была.

– А вот за что – Ласко́во?

– Никто не знает, не говорили про то.

Потом я узнал, что дядя Миша когда-то отделился от нашего тятяши, своего брата, а тятяша остался на отцовском подворье. Бабуша Дарья Степановна была родом из деревни Жгилёво. Моя мама, Евдокия Яковлева, родом из деревни Махновка.

У меня по отцовской линии получилась такая родословная:

Прапрадед Антон жил примерно в 1800-1870-х годах.

Прадед Тимофей Антонов – в 1830-1900-х годах.

Дед Алексей Тимофеев жил с 1864 по 1944 год.

Отец Василий Алексеев – с 1890 по 1966 год.

Когда же и с кого началось Ласко́во – того никто сказать не мог.

Платон

Окна заиндевели от мороза. Не видно, что делается на улице. Только иногда слышен скрип полозьев проезжающих мимо дровней.

Я стою на лавке и дую в “глазок” на стекле. Вижу, как Егор Бобкин и Макаровы Ваня и Тимоха возят из лесу хворост и складывают у своих дворов. Папашу и Ваню Мишина мне не видно, потому что они не ездят мимо окна.

Тятяша, чтобы поддерживать тепло, жжёт лучину на заслонке посреди избы. Около него вертится Митька. Мама, накормив грудного Ваську, кладет его в зы́бку и качает её ногой за верёвку. Зыбка подвешена к потолку на пружине, которую называют “поскакухой”. Другой ногой мама крутит немецкую прялку. Бабуша возится у стола и печи.

А я все дую и смотрю в глазок.

Вдруг мимо окна кто-то быстро-быстро проехал на красивейшей лошади и невиданных санях! Возле Бобкиных остановился, привязал лошадь к кольцу у ворот и пошёл в избу.

– Во-о, тятяш, погляди-ка! – крикнул я. – Кто-то к Бобкиным приехал!

Тятяша подошёл, подул в глазок, посмотрел и сказал:

– Платон трави́нский зачем-то приехал. Кобыла хорошая. Рысистая. А сани – одна скамейка, только один и сядешь.

– Платон Васи-ильич, – поправила мама.

– Беда там (т. е. ну уж) – Васильич. Платон – он Платон и есть.

– Платон-то, ясное дело, Платон. Да не нам ровня. Зато и Васильич, – не отступала мама. – Травино́, как-никак, село. Там всегда богатые жили. Да и теперь у Платона – лавка. Не зря на рысаке приехал.

– Рысаков теперь много, – не отступал и тятяша. – Вон у Пети кула́йковского, Бала́бы долгу́шенского рысаки получше платонова.

Помолчав немного, продолжал:

– Это раньше были богачи. Отец Платона, дед Вася, пустошь имел. Земли, лесу сколько было. А Платон – что? Хутор не больше других. Работников нет, только своя семья. Так что Платон и Платон.

Пока мама с тятяшей говорили о Платоне, я любовался в глазок на лошадь и санки. Бобкина Оля выскочила из дому и в одном платье, босиком по снегу побежала к нам. Этому я не удивился – Бобкины все были крепкими, холоду не боялись. Прибежала и сразу с порога:

– Дядя Лексей, скотины нет ли продажной? Платон спрашивает.

Оля дышит глубоко, полная грудь ходуном ходит, голые лодыжки пунцовы от мороза. Тятяша, опустившись на колено, не спеша щепает лучину, подкладывает на заслону:

– Пусть зайдет Платон. Поглядит – так, может, и купит. Есть тёлка.

Олю как ветром сдуло. Пришел Платон, потом папаша. Тёлку сторговали, получили задаток.

Платон имел двухэтажный деревянный дом. Занимал с женой половину нижнего этажа, во второй помещалась лавка. На втором этаже в разных комнатах жили его дети. Одна из дочерей, Анастасия Платоновна, была учительницей Махновской школы.

Мешал ли кому-нибудь Платон? По-моему – никому. А помогал – всем. Мне сперва вместе с отцом, а потом и одному приходилось ходить в лавку к Платону. Сын его, Миша, денег с меня не требовал, долг записывал в тетрадь. Папаша рассчитывался после.

Неходовых товаров в лавке не было. Было всё, что нужно крестьянам: серп, коса, мыло, спички и самый дешёвый ситец. В город-то “раз в год по завету” ездили, да и то не все. Тятяша, к примеру, поезда не видывал за всю свою жизнь. О бабах и говорить нечего.

А лишний скот куда сбыть? Государство не принимало. Платон, конечно, имел доход и от лавки, и от закупа скота. Так ведь и теперь ни один заготовитель не работает без барыша.

Ни в те годы, ни потом я ни от кого не слышал худого слова о Платоне.

Когда началась коллективизация, Платона с семьей ночью куда-то увезли. Объявили, что он очень опасный классовый враг. Дом реквизировали для сельсовета, а имущество пустили с молотка.

Такую меру для Платона никто и никогда не оправдывал.

Бобка

Не знаю, за что его Бобкой прозвали и когда – в детстве или уже взрослого. Был он невысок, кряжист. Не курил. Из трёх его сыновей тоже никто не курил. Забежишь, бывало, к ним во время обеда – вся семья за столом, хохочут по любому поводу. Сам дед был первый выдумщик и насмешник, да и другие не отставали.

В Ласко́ве было всего две бани: Бобкина и наша. В нашу ходили мы и Мишины, а в Бобкину – все остальные. Топили по субботам по очереди.

Зимой в любую погоду Бобка ходил в баню без шапки, босиком, в одной домотканой рубахе с расстёгнутым косым воротом, в домотканых же штанах. Подмышкой веник и смена одёжи.

В бане мыл только голову, а тело распаривал. Залезет на полок и стегает себя веником. Распарившись до красноты, выскочит на улицу и – бух в снег! Катается в снегу, покрякивает. Потом опять бегом в баню, на полок. Опять парится так, что другие и на полу усидеть не могут, выбегают в предбанник. А Бобка жарит себя веником да ещё и кричит:

– Поддай, поддай, кто там есть! Эх, едят твою мухи, все убежали! Эй, Егор, Миша, поддайте еще!

Кто-нибудь быстро входит, черпает ковшиком воды, кидает на каменку. Сам пулей вылетает в предбанник. А Бобка парится. Напарившись, идет с ведром к колодцу и “окачивается” ледяной водой:

– Эх, хорошо, едят твою мухи!.. Слава богу, теперь можно одеваться.

Домой идет опять босиком, с непокрытой головой.

Вороной мерин у Бобкиных был конь рослый, но страшно лено́й. Работал на нём Егор – только у него одного хватало терпения. Вот едет Егор на рогуле за сеном. В поле его ждут – не дождутся жена Машка и сестра Оля. Нервничают. Другие гонят лошадей рысью. Сено высушено, не дай бог дождевая тучка наскочит – вся работа насмарку, начинай сначала.