Вздор - Уильям Вудворд

Когда я позже думал об этом разговоре, я боялся, что сделал это заявление тоном, пропитанным напыщенным эгоизмом.

– О, все это очень хорошо, – продолжал он вежливо. – Мне кажется, вы хотите сказать, что, будучи усталым дельцом, вы не понимаете ничего в литературе, но твердо знаете, чего хотите?

Я согласился с этим предположением.

– Усталые дельцы пишут иногда романы – несколько человек написало, – мечтательно произнес он, – но, как общее правило, эти романы оказываются в достаточной степени манерными. Написаны они неумело. Никогда не становитесь скучным; не забывайте вкладывать жизнь в ваше творчество. Во-вторых, продолжал он, – идеи усталых дельцов почти всегда крайне консервативны, реакционны. Эти люди – прошу вас не думать, что я намекаю на отдельных личностей, – эти люди оказываются вне влияния глубоких скрытых течений современности, так что плоды их художественного творчества отзываются произведениями Дизраэли [Дизраэли Биконсфильд – знаменитый английский консерватор государственный деятель Англии XIX в. Автор многих посредственных романов]. Вы должны избежать этого, – сказал он, тряся головой.

– Я последую вашим указаниям и избегну этого недостатка, – сказал я. – Когда я замечу за собой, что становлюсь слишком реакционным и консервативным, я вспомню наш разговор.

– Сейчас либеральный век, – продолжал он. – Некоторые из лучших книг за последнее время были написаны в защиту либерализма. Проза вроде Уолтера Петера [Автор «Мария Эпикурейца», «Ренессанса» и «Воображаемых портретов» – известный эстет, предтеча Уайльда] относится к их числу. Какой замысел вашего романа?

– У меня нет никакого замысла. Мне просто-напросто пришло в голову соединить вместе нескольких действующих лиц и посмотреть, что из этого получится. Я надеюсь, что эти лица будут что-нибудь делать по их собственному соглашению. Если я предоставлю им возможность достаточно долго друг с другом разговаривать, они уговорят друг друга затеять какую-нибудь кутерьму. Так бывает в жизни.

– Но художественное произведение не вполне похоже на жизнь, – сказал он. – Жизнь, это – бесконечный поток, в то время как художественное произведение имеет определенное начало и конец. Это нечто самодовлеющее, целый замкнутый в самом себе мир. Художественное произведение должно быть так же замкнутым, в том случае, если хочет войти в литературу. Предполагаю, что вы попытаетесь написать художественное произведение. Не правда ли?

– О да, художественность – это моя цель, – сказал я. Я хочу стать настоящим писателем.

– В таком случае вы должны твердо запомнить, – продолжал великий писатель, – что художественное произведение должно иметь определенную тему, в нем должно быть вступление, какая-нибудь проблема, эмоциональный конфликт и развязка. Все вы можете окутать иллюзией реальности… И притом каждый должен испытать страдания, прежде чем возьмется за перо. Страдали ли вы?

Я отвечал, что страдал достаточно.

– Это хорошо, – заметил он решительно. – В страданиях узнаешь жизнь.

– Позвольте вас поблагодарить за советы, – сказал я и собрался уходить, но он любезно возобновил разговор с вежливостью людей, которые уже почти выполнили задачу своей жизни.

– Давным-давно, – сказал он, предаваясь приятным воспоминаниям, – в те времена, когда я писал рассказы и романы, у меня был обычный прием, в успешности которого я блестяще убедился: я создавал моих главных героев и потом оставлял их с тем, чтобы они набрались плоти и крови, оставлял иногда на целые годы, прежде чем воспользоваться ими в своей книге.

Он мечтательно постукивал по краю стола красного дерева своими тонкими белыми пальцами.

– Флобер поступал так же, – прибавил он, и в тоне его звучало уважение.

– Вы хотите сказать, что, создав своих героев, я не должен пускать их в книгу раньше, чем они созреют, – сказал я.

– Да, если вы поступите иначе, – рассуждал он, они останутся невыпеченными. Вы можете достигнуть реальности, только дав своим героям созреть, а ведь подлинное художественное произведение есть отражение реальности.

4

Великий писатель дал мне хороший совет. Чем больше я думал об этом, тем яснее сознавал правдивость всего того, что он мне говорил. Я знал, что для книги прежде всего мне нужен хороший, крепкий герой, и сразу создал Майкла Уэбба.

– Майкл, – сказал я, кладя ему руки на плечо, – вы родились до срока, мой мальчик, но я пошлю вас шататься по белу свету, и вы дозреете. Я не хочу, чтобы вы оказались невыпеченным. Это был еще не вполне сформировавшийся, застенчивый юноша двадцати лет, с широкими ступнями ног и большими руками, обычный вид большинства молодых людей этого возраста. Его пыльный измятый синий костюм казался слишком широким в одних местах и слишком узким в других.

– Хорошо, – сказал он покорно, когда, вы думаете, я вам понадоблюсь?

– Сейчас сообразим! Теперь вам двадцать лет… Вы мне понадобитесь через четырнадцать лет, – вычислил я. – Да, совершенно верно! Вам будет тридцать четыре года, когда вы появитесь в книге, так что у вас остается еще четырнадцать лет. Разумеется, вы понимаете, что это – условные четырнадцать лет. Это всего три часа по часам – одна глава романа.

– Я понимаю, – заметил он так, будто действительно вполне понял, хотя я уверен, что он совершенно не понял. – Я понимаю – четырнадцать лет для меня. Только это меня и интересует. Мне нет никакого дела, сколько это будет по часам или в романе.

– Хорошо, рассчитывайте на четырнадцать лет и будьте здесь вовремя. Будет ужасно, если роман затормозится из-за того, что вас нельзя будет найти.

– О, я буду здесь! – сказал он простодушно и тем веселым тоном, к которому прибегают юноши, когда на них возлагают тяжелую ответственность. – Что я должен сделать прежде всего? Вот сейчас?

У него был вид брошенного на произвол судьбы и сосредоточенного на себе человека. Его голова казалась слишком большой для слабого тела. Было что-то трогательное в его расслабленной позе, в его бессильно опущенных, как будто бесконечно тяжелых руках. Даже его маленькая дешевая записная книжка и карандаш трогательно торчали из кармана жилета. Я почувствовал желание дать ему двадцать долларов, но поборол себя. Никогда нельзя сказать что-нибудь определенное относительно таких молодых людей. Вне всякого сомнения, у Рокфеллера был трогательный вид, когда он блуждал в своей юности в поисках работы. Представьте себе, что вы дали ему тогда двадцать долларов? Как бы вы раскаивались потом всю свою жизнь!

– Что вы должны сделать прежде всего? – повторил я. Сообразим! Что вы должны сделать? У меня не было никакого представления о том, что он должен сделать, но мне нужно было хоть что-нибудь сказать, и я, очертя голову, рискнул:

– Я думаю, прежде всего вы должны обзавестись семьей.

– Вы хотите сказать – жениться? – спросил он.

– Нет, в этом нет необходимости. Я хочу сказать, что вы должны достать себе предков, родителей, родственников. Они должны у вас быть.

– Как же я ухитрюсь войти в семью? Мне уже двадцать лет, – сказал он в раздумье. – Они узнают, что я…

– Нет, они этого не узнают, – прервал я его. – Только выберите хорошую семью и вотритесь в ее доверие. У них получится иллюзия реальности, и они будут думать, что вы уже давным-давно были с ними… Я советую вам выбрать хорошую, богатую семью, раз уж на то пошло!

Я пожал ему руку и распрощался.

5

В дальнейшем я слышал очень мало о Майкле, и, наконец, к моему огорчению, он совсем исчез с горизонта, хотя письма, правда, не очень регулярно, приходили от него еще три или четыре года. Письма его были бессвязны; все они походили на следующее:

«Стокгольм, Швеция. Пробыл здесь шесть недель. Дела идут хорошо. Это очень красивый город. Время провожу великолепно. Здесь масса красивых девушек. Еду в Алжир»…

Ему нравилась лаконичность. Когда он не забывал дать своего адреса, я всегда ему писал. В своих письмах я давал ему