Вздор - Уильям Вудворд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не думаю, чтобы это было возможно, Майкл, – сказал я решительно. – Я имею в виду не ваше бюро по поставке мыслей. Вы… вы ведь знаете… что вы – герой в книге.
– Да, я знаю, – быстро проговорил он, – но это к делу совершенно не относится. Я не думаю, чтобы вы когда-нибудь написали книгу, а у меня уже есть литературный опыт. Я книгу написал.
– Да, я ее читал.
Майкл преуспел больше на литературном поприще, чем я думал. Я не знал в то время, что он еженедельно пишет столбец заметок для «Человечества». Этот столбец, имел общее заглавие: «Кипящий горшок» и подпись: «Писака». О нем много говорили, и редакторы Человечества» разжигали интерес публики, подписывая этот отдел псевдонимом.
– Вы читали «Как важно быть второсортным»? – спросил он.
– Да, я читал эту книгу в течение двух последних дней. Она интересна… Но все-таки… будет лучше, если я стану думать сам за себя.
– Прекрасно. Думайте на здоровье. Вы не можете порицать меня как делового человека за то, что я предложил вам свой товар.
Слушая его, я изучал его внешность… Портрет Майкла, написанный Стивенсоном, наиболее удачен, хотя Стивенсон до некоторой степени идеализировал свою модель. Стивенсон слишком подчеркнул высокий лоб и широкий промежуток между глазами. Ни один из портретов не передает своеобразия его необычайных голубых глаз. Их взгляд похож на яркое голубое пламя. Я мельком и только в тени видел его лицо в тот вечер у Дэмблов, и теперь впервые заметил, что у него был римский нос и тяжелый подбородок. Он был среднего роста с широкой грудью и производил впечатление очень сильного человека.
Майкл положил ноги на стол и подвинул ко мне ящик с сигарами. Я чувствовал, что должен из вежливости завязать на некоторое время разговор, не касающийся меня лично, прежде чем перейти к цели моего посещения.
– Скажите мне откровенно, Майкл, – спросил я, – думаете ли вы, что ваша книга принесла добро?
– Уверен. Нет никакого сомнения. Этот кабинет наполнен письмами от читателей, он указал на целую колонку писем, поднимавшуюся с пола до самого потолка, – и множество народа приходит сюда, чтобы поблагодарить меня и высказать свою признательность. Ну, а затем… мои устные советы очень тонки, в них нуждаются тысячи людей. Я делаю доброе дело, если позволительно это сказать о самом себе. Видите этого человека? – продолжал он, открывая номер «Субботней Вечерней Почты», который лежал у него на конторке и указывал на имя Виктора Локлэнда, стоявшее перед началом рассказа. – Локлэнд – знаменитый автор маленьких рассказов. Он обязан своим успехом мне.
Я улыбнулся. В Майкле были многообещающие задатки. Я мог уже констатировать, что в нем был эгоцентризм настоящего великого человека.
– Обязан вам? – заметил я. – Каким же образом?
– Я вам объясню, что я хотел сказать, – выпалил он. Когда я в первый раз увидал Виктора Локлэнда, он был бедным полуголодным поэтом, настоящим чердачным поэтом, жившим в комнате под самой крышей… Я вспоминаю, что его кровать стояла как раз под слуховым окном. Он лежал на ней, следил за звездами и писал стихотворения, напоминавшие мне серебряный туман, который видишь в сумерки между деревьями. Иногда он пробовал писать и рассказы. То были какие-то сказки, навеянные шепотом сонных грез, и один из этих причудливых маленьких высокопарных журнальчиков стал печатать их. Иногда он зарабатывал до двенадцати долларов в неделю, когда судьба ему благоприятствовала. Однажды он пришел сюда, сел на тот же самый стул, на котором сейчас сидите вы, и излил предо мной всю свою поэму скорби. Выяснилось, что он отчаянно стремится попасть в большие, пользующиеся широким распространением журналы. Он нуждался в деньгах. Журналы отсылали ему его рассказы обратно с быстротой экспресса. Если бы только они немножко задерживали их у себя, – говорил он, – даже и это было бы некоторого рода поощрением, но рассказы с быстротой пули возвращались обратно, словно они наталкивались на какую-нибудь пружину. Я заметил ему, что его рассказы, вероятно, не второсортны – конечно, это и было причиной отказа – и спросил его, о чем он писал. Он признался, что писал о жизни. Я знал, что все написанное им о жизни должно быть проникнуто духом истинной человечности, и еще до ознакомления с его произведениями подозревал их в первосортности. Вы бы только посмотрели на рассказы, которые он мне показал! Ни за что бы вы не поняли, как это при таком отсутствии практического чутья человек еще живет!
Один из его ранних рассказов напоминал своей тонкостью и меланхоличностью произведения Джемса Стефенса. В нем было что-то светлое, безмятежное и вместе с тем глубокое, – спокойное озеро, по которому проходят тени облаков. После того как рассказ неоднократно был отвергнут, он неуклюже попытался переделать его. Приставил к нему счастливый конец. Ясно, были видны белые нитки, которыми он был сшит. Затем он вставил в него отдельные куски, написанные в духе Ирвина Кобба, и пересыпал его простонародным жаргоном.
«Друг мой, – сказал я ему, – таким путем вы никого не можете одурачить. Редакторы хитры, как черти. Не прочтут они трех страниц, как увидят, что этот рассказ – первосортный, и он будет отвергнут, несмотря на всю вашу маскировку». – «Но что же мне делать?» – спросил он в явном смущении. – «В настоящее время очень легко попасть в эти журналы всякому, кто хорошо владеет английским языком, действительно может рассказать какую-нибудь историю и владеет основным трюком».
– А что такое основной трюк? – спросил я. – Мне хотелось бы это знать: я сам готовлюсь к литературной карьере и весьма не прочь бы увидеть свое имя в «Красной книге» и в «Субботней Вечерней Почте».
– Хорошо, сейчас скажу… как раз то же самое, что сказал ему. «Вы – литературная братия, – говорил я ему, – всегда думаете о Толстом и об Анатоле Франсе. Обыкновенный здравый смысл у вас в загоне. Вы должны изучать рекламу в журналах так же тщательно, как изучаете руководства по литературе»…
– Почему вы это ему сказали?
– Потому что в Америке искусство рекламы переросло искусство художественного слова. Реклама четче отображает дух народа, чем литература. К тому же имеется еще другая причина. Три четверти дохода журнала получается от объявлений, следовательно, идея рекламы – стержень всего дела. В объявлениях вы не встретите бедняков и печальных концов. Действительно, вообразите себе, как было бы глупо, если бы какая-нибудь реклама о шоколаде кончалась таким словами: «И вот она съела его и умерла». Действующие лица в рекламе либо машут флажками во время игры в футбол учеников колледжа, либо заняты осмотром прекрасной новой кухни, либо примеривают красивые костюмы. Я указал на это Локлэнду и посоветовал ему заимствовать себе действующих лиц из объявлений, а что еще лучше – просто взять объявление и переписать его. Он все еще казался смущенным, и чтобы вывести его из затруднения, я взял номер журнала, и мы начали вместе просматривать объявления, страницу за страницей.
Наконец, мы пришли к странице с объявлением какой-то фирмы о рубленом кокосовом орехе. Мы на нем остановились и вырвали его. Он переписал эту страницу, и в скором времени рассказ появился. Наконец-то Виктор Локлэнд был на пути, ведущем к успеху.
Я с трудом верил тому, что слышал. По временам мне приходилось читать о магии американского успеха, но это действительно была настоящая чудесная история.
– Переписал страницу? – сказал я, запинаясь. – Как же это так?
– Наверху был помещен большой рисунок, изображающий группу учеников колледжа, весело проводящих время за уничтожением объемистого пирога, присланного из дома, объяснял Майкл. Один из мальчиков говорил: «Мать испекла этот пирог». И вот, идея была готова. Я посоветовал Виктору Локлэнду написать рассказ об ученике колледжа, получившем из дома пирог и пригласившем на него своих друзей. Он должен был сказать в рассказе громко и ясно: «Мать испекла этот пирог». Один из его друзей, тронутый щедростью матери, написал ей, благодарил за угощение и сообщил, что, по заявлению мальчиков, это был
