Русский рай - Олег Васильевич Слободчиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Посмотрел бы ты на себя, кобелище, – со глубоким вздохом Василий окинул друга горестными глазами. – Кожа да кости.
– Ничего, жир нагуляем на домашних харчах, – весело ответил Сысой, не понимая от чего так печально лицо друга.
– Пора идти! – буркнул тот, воротя глаза в сторону.
Сысой беспечно простился с полюбовной вдовицей, подарив ей трофейные цукли – длинные тонкие раковины, высоко ценившиеся у кадьячек, как украшения. Связь с ней уже начинала тяготить его, с большой покаянной любовью вспоминалась бесстрастная жена-красавица. При этом он ничуть не жалел о случившемся наитии и помышлял чуть ли не о помощи Господней. Приязнь сразу к двум женщинам легко уживалась в его душе.
– Васька! – по пути к крепости восторженно делился с другом пережитыми чувствами. – Да такого у меня в жизни не было. Аж опух! Теперь с месяц думать о бабах не буду. Вот девка, так девка, не чета нашим северянкам!
Василий, чем-то озабоченный, как-то странно молчал, покашливал и шмыгал носом, будто не слышал откровений друга. Восхищаясь пережитым, Сысой не сразу это заметил, а заметив, умолк на полуслове и, помётывая на дружка удивленные взгляды, спросил напрямик:
– Что у тебя рожа такая?
– Какая? – словно очнувшись, вскинул несчастные глаза друг.
– Случилось что?
– Случилось! Потом скажу!..
– Потом так потом, – беспечно проворчал Сысой.
Как-то странно глядел на него управляющий, отправляя в хозяйство. Сысой, глупо улыбаясь, доверчиво подставил ему обнаженное плечо. Баннер оцарапал его иглой и примочил настойкой из флакона, объявив, что это и есть прививка. Поскольку Сысой все еще глупо посмеивался и плохо соображал, управляющий делал это медленно, поучая Василия, чтобы тот привил всех живших на заимке. Дружки вышли из крепости, неожиданно для Сысоя к ним присоединились миссионеры Афанасий с Нектарием в эскимосских камлайках из сивучьих кишок поверх подрясников. Только тут Сысой почувствовал, что все это неспроста и обеспокоенно вскрикнул:
– Да что случилось-то! Помер кто, или что?
– Помер! – угрюмо просипел сквозь усы товарищ, ниже опуская голову.
– Да кто? – раненым зверем закричал Сысой.
– Феклуша! – одними губами выдохнул Василий.
И взревел Сысой, падая на землю:
– Боже, милостив буди мне грешному! За грехи мои, что ли?
Монахи подхватили его под руки, повлекли проторенной тропой между горных вершин. Без мыслей, без слов и даже без молитв, он передвигал ноги и не верил, что все нынешнее происходит в яви. На седловине, как обычно, дул сильный холодный ветер, он привел в некоторые чувства старовояжного промышленного. В виду заимки залаяли собаки. Только тут Сысой заметил, что за ним, Васькой и монахами бредет знакомый креол, временами работавший при хозяйстве Филиппа. Видимо он и принес в крепость печальную весть.
Все еще надеясь, что это сон, Сысой вошел в избу, увидел сидевшую возле печи Ульяну с холстом на коленях. Она сшивала полосы, то и дело задирая голову, повязанную темным платком и смахивала слёзы со щек рукавом рубахи. Старый шелиховский боцман стоял на коленях возле стола, а на нём лежала Фекла, одетая в рубаху и сарафан без вышивок, голова её была плотно повязана платком со свисавшей на уши бахромой, среди многих складок просторного сарафана чуть приметно бугрился живот с так и не родившимся, умершим в ней младенцем. Лицо жены было необычайно светлым и даже радостным, будто перед кончиной она увидела Бога.
Сысой захрипел, завыл и упал на тесовый пол. Запахло ладаном, скинув камлайки, монахи начали отпевание. Потом, все так же улыбаясь, Фекла лежала в гробу на краю могилы. Ульяна обнимала за плечи Петруху. Сысой погладил жену по щеке, поцеловал в холодный лоб, Ульяна подтолкнула ко гробу Петруху, но он удивленно посмотрел на мать и ткнулся лицом в грудь Ульяне.
Как засыпали могилу и ставили крест, рядом с маленьким крестом умершего младенца Васильевых, Сысой не помнил, восчувствовав себя уже за поминальным столом. Только тут узнал, что случилось. Поветрие оспы не коснулось хозяйства Филиппа Сапожникова. Старый боцман сумел уберечь своих людей от болезни. Что произошло с Феклой, никто не понимал, не понимал и старик.
– Вот на этих самых руках отошла, милая! – показывал свои мозолистые, морщинистые ладони и смахивал ими слезы с бороды. – С утра была весела. До полудня, вдруг, посмурнела, ойкнула, повисла у меня на руках: «Дед, кажись, я умираю!» – схватилась, милая, за сердечко. Мне бы, дураку старому, читать на отход души, а я давай успокаивать. А она бедненькая, вздохнула и отошла…
– На все воля божья! – утешали жильцов заимки монахи. – Не столько за грехи призывает Господь, сколько для того, чтобы спасти от них, грядущих и неминуемых…
– Да какие же у нее, голубки, грехи-то? – слезливо заспорил Филипп. – Ангельская душа. Через нее да Ульку дал мне Господь познать отцовскую любовь к дочерям. Нет ничего слаще той любви. Каждый день смотрел на нее, красавицу, и радовался. Теперь уже и жалеть-то не о чем. Всё тлен и суета. Скорей бы Господь прибрал, что ли. Там снова встречусь с милой доченькой.
Сысой молчал, глядя пустопорожними глазами на стол, уставленный по обряду блинами из муки, которую он принес еще при жизни жены, отхлебнул киселя из чарки, поводил ложкой по тарелке с ухой, не решаясь сказать при всех: «Мой грех! Жестоко наказал Господь!»
Монахи остались на ночлег. В избе было тесно и душно. Сысой взял тулуп, собираясь переночевать в сенном сарае. Ульяна с Василием хватали его за руки, удерживали, убеждая, что эту ночь нельзя быть одному. Но Сысой настоял на своем. Васька увязался за ним, сел рядом на сухое сено:
– Не вздумай курить, – упредил. – Сам сгоришь и скотину обречешь на голодную смерть. Пойдем к бане, там покурим.
– А не охота! – пробормотал Сысой, всхлипнул и тихо, смиренно заплакал: – Мой грех! Ты знаешь!
– Как знать? Может грех, а может Господь послал горячую бабенку в утешение, чтобы смягчить боль, соломки подстелил.
– Вдруг и так! – всхлипнул Сысой, со
