Не просто слово - Ник Крамов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты не думаешь, что эти правила придумали те мужчины, которые неуверенны в себе и в своих женщинах, – спросил Ибрагим Александрович, – почему один пущенный слух должен восприниматься семьей как призыв совершить суд без всякого следствия? –Ведь вся проблема в том, что мужчины боятся насмешек и косых взглядов, и только ради того, чтобы этого избежать, совершают страшную вещь, убивают члена своей семьи, чью-то будущую жену и мать. Не о том, мне кажется, они думают, что этот шаг оздоровит национальную самобытность, а о том, что их самих оставят в покое. Более того, еще и посчитают героями, что вот они не побоялись пойти против закона страны, соблюдя закон чести.
– А даже если это и так, чем плохо? Один человек для народа ничто, но он может помочь ему сохраниться еще тысячу лет. Нужно смиренно принимать то, что посылается нам свыше.
– Смирение – не обязательно подчинение, смирение – это значит смотреть на всё с миром. И что, тысячу лет будут воспевать мужчин, убивших из-за боязни осуждения, из-за насмешки? Это гордость народа? Извини, но тут я не согласен. Гордость народа тот, кто отдает свою жизнь за других, а не наоборот.
– Это не важно, что думаем ты или я, будем мы даже жить или нет. Важно что останется после нас, важны традиции. Если для того чтобы традиции остались незыблемыми мне придется умереть, я готов хоть сейчас.
– Даже если эти традиции подпитаны несправедливостью? Если своими порядками мы будем шокировать людей, составляющих большинство в нашей многонациональной стране, то хорошо тоже не получится, в наши дела будут вмешиваться, и чем дальше, тем больше. Никто не мешал и не мешает нам хранить свои традиции, свой язык и жить своим укладом, но всему есть предел.
– Даже если следование традиции ведет к единичной несправедливости, это не повод от нее отказываться. Пусть он солгал, жизнь его накажет, кто мы такие чтобы решать кто прав, а кто нет? Ты обвинишь, он ответит, начнется ссора, может пролиться кровь, кому это надо?
– То есть как кому? Мне, например.
– Что ты хочешь, – потерял терпение мулла, – чтобы я провел расследование и выяснил, что уважаемый в селе и всем районе человек оклеветал твою дочь? – Чтобы началась вражда? Чтобы за твою или его кровь отвечали ваши дети и это тянулось вечно, пока чей-то род не угаснет? Этого ты хочешь? Ты глава семьи, ты несешь ответственность, тебе в конечном счете и решать, но помни, что сейчас цена всему – одна жизнь, и один человек меньше всего рода.
Ибрагим Александрович не ответил, он развернулся и, не попрощавшись, пошел по двору, потом за ворота, а после к себе домой. Шел и размышлял о том, что друга у него больше не было, и веры в справедливость тоже.
Ибрагим Александрович рассматривал лежащую на чистой тряпке ствольную коробку и примеривался разобрать и ее, когда в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, ворвались и тут же почти повисли на нем его дети, Лейла и Александр. Александр, названный в честь дедушки, был похож на отца и лицом, и волосами, и манерой говорить, уже вырисовывалась та же статная фигура, рослая, широкоплечая, с гордо посаженной головой. Лейла же была как мать, рыжая, всегда смеющаяся, высокая и тонкая. Обняв детей, отец долго не хотел их отпускать, но усилием воли разжал руки, и Лейла тут же собралась к подруге, живущей по соседству, точнее прямо через забор по одной с ними улице, да и на улицу не надо было выходить, в заборе давно была сделана никогда не запиравшаяся калитка. Она убежала, но было такое ощущение ее присутствия, что Ибрагим Александрович несколько раз окидывал дом взглядом, не вернулась ли дочь, когда он отвлекся и не видел. Cо своей женой он познакомился в командировке в Ленинграде. Наверное, это были лучшие дни его жизни, из той ее части, в которой он жил для себя, а не для других. Тогда не болел еще отец, не родились дети и он не работал учителем в школе, беззаботное время. С появлением забот дни наполнились ответственностью и не перестали быть счастливыми, просто Ибрагим Александрович перестал это счастье замечать. А тогда они с будущей женой гуляли, держась за руки, по освещенному белыми ночами городу, бесконечно долго разговаривали, он не торопил события и позволял ей показать себя такой, какая она была, задорной, веселой, начитанной и любящей его до умопомрачения. У нее были чудесные рыжие волосы, и она смеялась так же, как сейчас смеется ее дочь, искренне и заразительно. У Ибрагима Александровича, тогда еще просто Ибрагима, командированного в Ленинград за ГТС-кой, геологическим гусеничным вездеходом, необходимым для геологической партии, в которую он устроился после службы, не было никакого желания запихивать эту красоту под косынку. Потом, после возвращения домой, когда его отец заболел, она надела косынку, потом надела длинное платье, скрывающие ее красивые длинные ноги, потом перестала выходить на улицу. Потом заболела воспалением легких и умерла. Он до сих пор думает, что умерла она не от воспаления легких, а от того, что ей было плохо и тоскливо так жить, укрывшись в доме от бесконечных пересудов и повышенного внимания, и уезжать она не стала из-за него, а даже не из-за детей. Да что теперь вернешь. Умерла, и смолкли осуждающие ее разговоры, нашлись более важные темы. Жаль, что раньше их не нашлось.
Ствольную коробку он разбирать все-таки не стал. Повертел, почистил ветошью, капнул масла в те места, которые, как он посчитал, требуют смазки, пощелкал курком, и положил обратно на стол, предварительно протерев снаружи, чтобы не пачкалась. Для одного выстрела хватит, а больше, наверное, и не понадобится. Неслышно подошел сын, сел рядом у стола, оглядел разложенные части ружья и спросил зачем смазывать это старье, почему он не купит себе новое, современное. Ибрагим Александрович некоторое время думал с чего начать, потом решил, что с любимой истории сподручнее всего, тем более что и история длинная и достойная. Это ведь не просто самое массовое ружье в стране, это действительно качественная вещь из той эпохи, которой сейчас уже не существует, и неизвестно, сможем ли мы сейчас повторить что-либо подобное в массовости и качестве одновременно, что
