Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отряд Дальчевского вылавливает разбежавшихся по тайге большевиков…»
В домах купцов, промышленников, сановных чиновников, как в храмовые дни, – ликование и лобызание. Наконец-то!
Хорунжий Лебедь явился на совещание к управляющему губернией полковнику Ляпунову.
Вызваны были начальник городской милиции Коротковский, есаул Потылицын, губернский комиссар Каргаполов, командир стрелкового полка Федорович, 1-го казачьего – полковник Розанов и военный комендант города полковник Мезин.
– Я созвал вас на строго секретное совещание по чрезвычайно важному вопросу, – предупредил Ляпунов. – В ближайшие дни захваченные большевики будут доставлены в Красноярск. Не исключено, что подпольный комитет попытается организовать побег особо выдающихся большевиков. Мы должны разработать меры строжайшего конвоирования арестованных, а также защиту граждан от возможных провокаций со стороны подрывных подпольных элементов.
Меры выработали. В состав конвоя из стрелкового полка будет выделено 44 человека, особо проверенных, от чехов 50 стрелков, из казачьего полка 40 конных и 20 пеших, под общим командованием есаула Потылицына. Впереди должны идти чехи, в середине солдаты с винтовками, а за ними пешие казаки. Конные казаки составят вторую линию охраны всей колонны арестованных.
Хорунжий Лебедь со своим особым эскадроном, с двух часов ночи и до начала этапирования арестованных, должен очистить улицу Благовещенскую, переулки Андрея Дубенского, Батальонный и Архиерейский. На подступах к тюрьме не должно быть ни одного человека, подозрительных – в контрразведку. Арестованных вести по четыре в ряд, на расстоянии четырех шагов ряд от ряда. Наблюдать за выгрузкой и построением их в колонну будет лично начальник гарнизона и управляющий губернией Ляпунов. Общее командование возлагается на коменданта города полковника Мезина.
Ляпунов особо предупредил, чтоб никто не проболтался ни в семьях, ни в гостях о мерах по этапированию арестованных.
Хорунжего Лебедя попросил остаться.
Когда все разошлись из кабинета, Ляпунов подсел к хорунжему, поинтересовался, как он живет, не стеснен ли материально, у кого в доме снимает квартиру?
– Прошу, – угостил Ляпунов папиросой.
– Некурящий. Благодарствую.
– Ну, как вы думаете, хорунжий, положа руку на сердце: усидят большевики с Лениным в Москве? Вы знаете, что шестого июля в Москве было восстание?
Хорунжий впервые слышит о восстании.
– Было, было! Левые эсеры восстали.
– Знаю таких, – кивнул Ной. – В полк к нам в Гатчину приезжал агитатор. Митинг созывали. Из кожи вон лез, чтоб казаки и солдаты сложили головы за мировую революцию.
– Ну и как?
– В тот же день служивые посыпались из полка. И комитетчики сбежали. Остался я один с комиссаром в штабе и при конях, которых кормить нечем было – сено и фураж сожгли.
– Ха-ха-ха! Вот, представляю, картина была!
– Хуже некуда. За мировую, а так и за прочую, чужую, как в других державах, русские кровь проливать не пойдут. От своей задохлись.
– Ха-ха-ха! – покатывался Ляпунов. – Однако! Тут еще ничего не известно, – усомнился Ляпунов. – Социальный прогресс говорит нам совсем другое.
– Про прогресс ничего сказать не могу. А думаю: у каждого человека, какой бы он нации ни был, одна манера – руки к себе гребут, а не от себя. Социалисты толкуют: человек при каком-то новом порядке отгребать будет от себя, а не к себе. Сам не поест, следственно, а соседа кормить будет. Такого человека ни одна баба еще на свет не народила. Только курица от себя гребет, а прочая живность к себе.
Полковник хохотал до слез, липуче приглядываясь к хорунжему.
– Я рад, что мы с вами единомышленники. Но я ни разу не видел вас в Доме офицерского собрания. Надо бы побывать там. Вы же видный офицер.
– Какое! – отмахнулся Ной. – Офицерство мое, скажу, по нечаянности. Великий князь пожаловал за полк, когда вывел его из окружения. Вот кабы он с чином ума прибавил… А так – был казак на четырех копытах – и остался на тех же копытах.
– Напрасно скромничаете, – усмехнулся Ляпунов. – Я бы вас сию минуту назначил командиром полка.
– Оборони господь! Я не «фарисей».
– При чем тут «фарисей»?
– Фарисеи, как по Евангелию, брали на себя Божью и мирскую власть. От жадности и властолюбья то. В каком звании кто призван быть, в том должен оставаться. Как по уму, следственно. Не брать сверх того, что можно. Или конь один потащит на хребте мельничный жернов?
Полковник призадумался: не взял ли и он на себя мельничный жернов?
– Ах да! Давно хотел спросить: вы не помните, при каких обстоятельствах арестован был Дальчевский в Гатчине?
Хорунжий построжел:
– Как за поджог складов с фуражом и продовольствием.
– Вы его арестовали или ЧК?
– Не ЧК, не я, а матросский отряд с Бушлатной Революцией, то исть комиссар полка, Свиридов по фамилии.
– Ах вот как! Ну а кто командовал полком во время разгрома женского батальона?
– Я, как председатель полкового комитета.
– Полковник был уже арестован?
– Никак нет. Так и был командиром полка.
– Вот оно что! Ну-ну. Все мы служили понемногу, кому-нибудь и чем-нибудь. В том числе большевикам. Кстати! Гайда особо просил, чтоб вы постоянно находились в тесном контакте с подпоручиком Борецким – командиром маршевой роты. Гайда восхищен вами. Чем вы ему потрафили?
– Самого Гайду видел раз, откуда быть восхищению? Чем потрафил – не ведаю. Может, потому, что я их не задираю? Без чехов не было бы переворота.
Полковник встал. Подобное рассуждение ему не понравилось.
– Обошлись бы и без них, хорунжий. Хорошо, что они оказали нам помощь. Но общая ситуация сложилась так, что мы и без чехов вымели бы из Сибири большевиков. На Дону нет чехов, а восстал весь Дон.
Прошелся по кабинету, успокоился.
– Сколько у вас сейчас в эскадроне?
– Пятьдесят три конных со мною.
– После того как арестованных водворим в тюрьму, сорок конных казаков поступят к вам. Пополним особый эскадрон. Сами вы по-прежнему будете находиться во взаимодействии с чешским эшелоном. Сейчас в нашу армию повсеместно вступают добровольцы. Предстоят большие бои с Красной армией за Уралом. Возможно, одними добровольцами не обойдемся. Приступим к мобилизации.
Хорунжий ничего не сказал. Дело ваше, мол. Хоть мобилизуйте, хоть всех демобилизуйте.
– Вы женаты?
Хорунжий ответил весьма неопределенно: женитьба, мол, не напасть, как бы женатым не пропасть. К тому же он вот уже пять лет как на копытах.
– Ну-ну, хорунжий! Вся Россия сейчас на копытах и в седле. Тем не менее о «даре Господнем» – женщинах – нельзя забывать. Завтра в доме миллионера Гадалова будет дан званый обед для господ офицеров. Будут гимназистки, курсистки, бежавшие из красной совдепии, молодые вдовушки, так что можете выбрать себе любую розу. Оставил для вас пригласительный билет.
Хорунжий встал аршином, поправил ремни, каблуки сдвинул:
– Благодарствую. А билета не надо. Потому: на банкетах господа и дамы вина пьют, образованные разговоры ведут, а у меня язык казачий, деревянный, да и вина не потребляю. Ни красного, ни белого. А сидеть в застолье да не пить – нехорошо будет.
Хорунжий попрощался и ушел.
IX
И видит Ной: кипит котел Сатаны, и в том котле – бестолочь и самоуправство, речистость политиков и ярость мстителей, тут же иноземцы со своими коммерческими делами, беженцев тьма-тьмущая – кто и что, разберись попробуй, и все они призывают к разгрому совдепии, а в самом городе, в одном из каменных домов, офицеры чехословацкой комендатуры истязают большевиков, не жалея плетей и шомполов. Чего уж скупиться по мелочам, коль довелось поговорить с красными ноздря в ноздрю!..
Вчерашние военнопленные итальянцы, болгары, мадьяры, поляки получили оружие; формировались воинские части; подъехали из Владивостока американцы, сотня япошек по коммерческому делу, а по выправке не иначе как самураи, ну и, само собою, петухами ходили по городу победители – белочехословацкие легионеры.
А погодушка удалась славная. В меру перепадали дожди, чтоб хлеба не иссохли, и людям бы радоваться лету, теплу, зреющим злакам! Но люди не радовались! То, что происходило вокруг, было тяжким, запутанным и безотрадным; не все могли понять, куда же мчится тарантас России, во что надо верить и во имя чего топтать землю под солнцем?
Душеньку жгло, смутность напала, как в таежных дебрях темной ночью: куда ни сунься – ударишься
