Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

На мотив «На заднем дворике цветок»:

Ушел, и полгода ни слуху, ни духу —Нашел себе где-то, видать, потаскуху.А я еженощно считала тут стражиИ думала, ищешь ты славной карьеры,А ты пировал, легкомысленный бражник,Средь дымных цветов,[1360] одурманен без меры.Ночной темноты в одиночестве труся,Свечи до рассвета порой не гасила.Ждала вечерами я вестника-гуся,Но где его, черта, так долго носило!С любимым ласкалась всю ночь и весь день я,И знала, что это, увы, сновиденья.

На мотив «Ивовый листочек»:

Ах!Под брачным покрывалом из парчиЛюбовный шепот больше не звучит.Увидят все: мой свадебный обрядУ духа моря в храме претворят.[1361]Свидетель Небо, не на мне вина,А на тебе, нестойком, как волна.

Заключительная ария:

Под пологом с кистями из парчиДва сердца, как одно, стучат в ночи.Под покрывалом шелковым прозрачнымПредела нет счастливым играм брачным.

Тем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.

— Спала, мерзавка, рабское отродье? — заругалась Цзиньлянь.

— Я не спала, отвечала Цюцзюй.

— Я же вижу! — продолжала хозяйка. — Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы — встретить. Батюшка спит?

— Давно почивает, — отвечала служанка.

Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.

— Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? — заругалась хозяйка. — Чего ты мне кипяток подаешь? Думаешь, пить буду? Позови Чуньмэй! Пусть она сама ароматного чаю заварит, да покрепче.

— Она там, в спальне… спит, — проговорила служанка. — Обождите, я позову.

— Не надо! Пусть спит, — передумала Цзиньлянь, но Цюцзюй не послушалась и пошла в спальню.

Чуньмэй, свернувшись, крепко спала в ногах у Симэня.

— Вставай, матушка пришла, — расталкивая ее, говорила Цюцзюй. — Чаю просит.

— Матушка пришла, ну и что же? — выпалила Чуньмэй. — Ходит по ночам, рабское отродье! Только людей пугает.

Чуньмэй нехотя поднялась, не спеша оделась и пошла к хозяйке. Она стояла перед Цзиньлянь заспанная и протирала глаза.

— Вот рабское отродье! — заругалась на Цюцзюй хозяйка и обернулась к Чуньмэй. — И надо ж ей было тебя будить. Поправь-ка платок, совсем сбился. А куда дела сережку?

Чуньмэй в самом деле украшала только одна золотая с драгоценными камнями серьга. Она зажгла фонарь и пошла в спальню, где после долгих поисков нашла, наконец, пропажу перед кроватью на скамеечке.

— Где нашла? — спросила Цзиньлянь.

— На скамеечке у кровати валялась, — ворчала горничная и, указывая на Цюцзюй, продолжала: — Все из-за нее, негодницы! Я с испугу вскочила. Наверно, за крючок полога зацепилась.

— Я ж ее предупреждала! — заметила Цзиньлянь. — Не буди, говорю, а она все свое.

— Матушка, говорит, чай просит, — пояснила Чуньмэй.

— Чаю захотелось. Только не ее руками заваривать!

Чуньмэй тотчас же налила в чайник воды и, помешав уголь, поставила в самый огонь. Немного погодя чайник закипел. Горничная вымыла чашку и, заварив покрепче, подала хозяйке.

— Батюшка давно уснул? — спросила Цзиньлянь.

— Да, я давно постелила, — отвечала Чуньмэй. — Вас спрашивал. Матушка, говорю, из дальних покоев еще не пришла.

— Юйсяо давеча для моей матушки принесла фруктов и сладостей, — начала Цзиньлянь, выпив чашку чаю. — Я их этой мерзавке отдала. Ты их убрала?

— Какие фрукты? — удивилась Чуньмэй. Понятия не имею.

Цзиньлянь крикнула Цюцзюй.

— Где фрукты?

— В туалетном столике, матушка, — отвечала служанка и принесла гостинцы.

Цзиньлянь пересчитала. Не хватало апельсина.

— Куда апельсин дела? — спрашивала хозяйка.

— Что вы мне дали, матушка, я все убрала, — говорила Цюцзюй. — Думаете, может, я съела? Не такая уж я сластена.

— Еще будешь мне оправдываться, мерзавка?! — заругалась Цзиньлянь. — Ты стащила, рабское отродье! Куда ж он девался? Я ж нарочно пересчитала, прежде чем отдать, рабское отродье. А у тебя, я гляжу, руки чешутся. Все перебрала. Да чего тут осталось? Добрую половину, небось, съела. Тебя, думаешь, угощать припасли, да? — Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй. — А ну-ка, дай ей десяток пощечин!

— Я о нее и руки пачкать не хочу, — отозвалась горничная.

— Тогда тащи сюда! — приказала хозяйка.

Чуньмэй схватила Цюцзюй за шиворот и подвела к Цзиньлянь. Та ущипнула ее за щеку.

— Говори, мерзавка, ты стащила апельсин или нет, — ругалась Цзиньлянь. — Скажешь, прощу тебя, рабское твое отродье. А не то плетью угощу. Отведаешь, сколько влезет. Только свист пойдет. Что я пьяная, что ли? Стащила, а теперь зубы заговаривать? — Она обернулась в сторону Чуньмэй. — Скажи, я пьяная?

— Вы совершенно трезвы, матушка, — подтвердила горничная. — Если вы ей не верите, матушка, выверните рукава, наверно там остались апельсиновые корки.

Цзиньлянь потянула Цюцзюй за рукав и уже отдернула его, чтобы обшарить внутри, но служанка начала сопротивляться. Тут подоспела Чуньмэй. Запустив руку в рукав Цюцзюй, она извлекла оттуда апельсиновые корки.[1362] Цзиньлянь стала изо всех сил щипать ей щеки и бить по лицу.

— Что, негодяйка проклятая, рабское отродье! — обрушилась на служанку Цзиньлянь. — Не вышло! Эх, ты, некудышная! Тебе только языком болтать да сласти воровать. Это ты умеешь. От меня не скроешь! Вот они, корки. На кого будешь слыгаться, а? Надо бы тебя вздуть, рабское твое отродье, да, боюсь, батюшку не разбудить бы и охоты нет после веселого пира с тобой возиться. Завтра будет день. Тогда и рассчитаюсь.

— Вы ей, матушка, поблажки не давайте, — вторила хозяйке Чуньмэй. — Выпорите так, чтобы плеть свистела. А лучше слугу заставьте. На совесть втянет. Пусть потерпит — впредь будет побаиваться. Наши-то побои ей все равно что ребячьи шалости. Она по палке скучает. Тогда будет знать.

Цюцзюй с распухшим лицом, надув губы, удалилась в кухню. Цзиньлянь разломила пополам апельсин, достала яблоко и гранат и протянула Чуньмэй.

— На, ешь! — сказала она. — А остальное матушке отдам.

Чуньмэй взяла фрукты с полным равнодушием и, даже не взглянув на них, спрятала в ящик. Цзиньлянь хотела было разделить и сладости, но ее остановила горничная:

— Не надо, матушка! Я сласти не люблю. Лучше вашей матушке оставьте.

Цзиньлянь убрала оставшиеся гостинцы, но не о том пойдет наш рассказ.

Потом Цзиньлянь вышла по малой нужде и велела Чуньмэй принести ведро воды для омовения.

— А который теперь час? — спросила хозяйка.

— Луна на запад склонилась, — говорила горничная. — Третья ночная стража, должно быть.

Цзиньлянь сняла головные украшения и вошла в спальню. На столе догорал серебряный светильник. Поправив его, она обернулась к кровати, на которой храпел Симэнь. Цзиньлянь развязала шелковый пояс, сняла юбку их хунаньской тафты и штаны и, обувшись в ночные туфельки, юркнула под одеяло к Симэню. Немного подремав, она начала заигрывать с ним, но он не отзывался. Ведь совсем недавно Симэнь предавался утехам с Чуньмэй, и у него остыл весь пыл, его размякшее орудие нельзя было поднять никакой силой. У Цзиньлянь же, распаленной винными парами, пламенем горела страсть. Она, сев на корточки, принялась играть на свирели, возбуждая самый кончик. Издавая звуки, подобные лягушачьему кваканью, она то засасывала, то выпускала изо рта мундштук, так что тот непрерывно ходил туда-сюда.

Наконец, Симэнь проснулся.

— Вот негодная потаскушка! — увидев Цзиньлянь, заворчал он. — Где ж ты до сих пор была?

— Мы в дальних покоях пировали, — отвечала Цзиньлянь. — Сестрица Мэн потом еще два короба закусок и вина поставила. Барышня Юй пела. И старшая невестка У с золовкой Ян пировали. Играли на пальцах, кости бросали. Весело было. Сперва у Ли Цзяоэр выигрывала. Штрафными ее напоила. Потом мы с сестрицей Мэн играть сели. Много нам с ней штрафных досталось. А ты легко отделался. Ишь, разоспался! А я, выходит, терпи, да? Но ты ж знаешь, я без тебя не могу.

— Подвязку сшила? — спросил Симэнь.

— Тут, под периной лежит.

Запустив руку под перину, она достала подвязку и туго натянула на основанье веника, а лентами крепко-накрепко стянула талию Симэню.

— А во внутрь принял? — спросила она.

— Принял.

Немного погодя Цзиньлянь удалось расшевелить богатыря. Он вздыбился, поднял голову и вытянулся длиннее обычного на цунь с лишком. Женщина влезла на Симэня, но набалдашник был слишком велик и ей пришлось руками раздвигать срамные чтобы пропихнуть его в потаенную щель. Когда он проник, Цзиньлянь обхватила Симэня за шею, велела ему сжать ее талию и стала тереться до тех пор, пока сей предмет весь не погрузился до самого корневища.