Минус (сборник) - Роман Сенчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Н-да, – неопределенно, неохотно отзывается Шура, а в глазах его детский восторг.
Но этот восторг подстегивает мое раздражение, заставляет произносить злые слова:
– Вот ты, Александр, уверен, что надо творчеством заниматься, чтоб от реальности отделиться, не раствориться в ней. Это, может, и правильно в принципе, только, знаешь, это ведь слабость. Слабость просто-напросто. Так страусов в мультиках показывают: за ним гонятся, он убегает, убегает, а когда сил больше нет, сует морду в песок. Дескать, спрятался. Так же и вы… Да, ты художник, хороший художник. Но ведь… Лхаса, Фудзияма, таиландка… Не можешь там оказаться реально, так хоть так. Да? Или наши актеры. Они тоже всё свой мирок пытаются как-нибудь сляпать, а потом, силенок набравшись, – обратно в реальность. И зрители… зрители тоже… Страусы… Да я и сам бы хотел, но как-то… Ладно, Шур, извини, что наговорил тут тебе всякого. Пойду я домой. Завтра опять на работу…
– Что ж, давай, – со скрытым, кажется, облегчением кивает художник. – У меня завтра тоже дела намечаются, если клиент придет. Вот заработаю, закуплюсь жратвой…
– И на Тепсей, прятаться, – заканчиваю за него.
Решетов включает свет и идет в прихожую меня проводить.В коридоре почти напротив нашей двери сидит на корточках Лена, беспрерывно качаясь, будто невидимый ветер треплет, хочет ее опрокинуть. Над ней тот здоровюга с Саниной отвальной. Смотрит на Лену неласково, явно теряя последние капли надежды провести с женщиной приятную ночь. А у Лены лицо помолодевшее, розовое, но злое, губы дрожат. Чуть в стороне от них – Лёха, сонный и недовольный.
– Вот, опять набралась, – расстроенно объясняет здоровюга. – Два часа с ней валандаюсь, до кровати дотащить не могу.
– Понятно, – бесцветным голосом отзывается Лёха.
Некоторое время стоим молча, все трое глядя на Лену, чего-то от нее ожидая. А она продолжает качаться, лицо приподнято, губы дрожат…
– О Саньке что слышно? – спрашиваю здоровюгу.
– На учебке сейчас, портянки наматывать учится. Двадцать третьего февраля вроде присяга. Тогда уж начнется…
– С-свол-лачь, – выдавливает Лена. – Это ему… так ему… г-гад…
– Ленке вот такое письмо накатал, она показывала, на пяти листах, – продолжает здоровюга и говорит неожиданно складно для своего неандертальского облика: – Просит приехать, прощение там… ну, что так плохо с ней жил.
– Г-гад вонючий…
– А она, – он кивает на Лену, – сына предакам отдала и – вот.
– Ясно-ясно, – вдруг с явным злорадством говорит Лёха. – Мстит, значится, таким способом муженьку.
– Хрен их разберет, – здоровюга, тяжко вздохнув, наклоняется и хочет поставить ее на ноги, а Лена вяло сопротивляется.
– Не… не надо… лучше… лучше так…
– Ну кончай, Ленок, подымайся. Пошли спать, – стараясь придать голосу нежность, басит здоровюга. – Отдохнешь…
Она вырывается бойче, уже чуть не колотит по парню своими ручонками. Тот держит ее, успокаивает – и зря: вдруг Лена обрывает свои ноющие бормотания, округляет глаза, а еще через секунду из ее рта брызнуло мутным фонтанчиком. Я инстинктивно качнулся назад, Лёха смачно причмокнул.
– Йё-о-о! – здоровюга отпустил, толкнул Лену к стене, стал брезгливо, ребром ладони отряхивать мокрую куртку. – Да что ж это, бля? Ты что же делаешь?!
Потревоженные шумом соседи высунулись из своих комнат. Но предъявлять претензии никто не решается.
Лена скрючилась на полу, давясь блевотой, сотрясаясь и корчась. Из нее все выкатывались пахнущие водкой и желудочным соком вязкие волны. Такое впечатление, что она выпила литра три, не меньше, и без всякой закуски… Здоровюга растерянно стоит у противоположной стены, глядя то на куртку, то на блюющую даму. Кажется, вот-вот, вот сейчас он со всей дури впечатает ей в голову свой тупоносый башмак.
Мне надоело, я убрался в комнату, стал раздеваться. Пора спать. Долго прислушивался, со страхом и интересом ожидая звук удара и сразу за ним – дикий взвизг Лены, рычание здоровюги, а поверх них – одобрительный гогот Лехи.13
В Минусинске эпидемия гриппа. Говорят, больницы забиты, лекарств нет; в местной газете «Власть труда» из номера в номер печатают расчетный счет благотворительного фонда для закупки медикаментов. У нас в театре больше половины труппы на бюллетенях, спектакли на две недели отменены.
К тому же там очередное чепэ. Отмечали день рождения актрисы Тани Тарошевой. Я с утра ничего не ел и поэтому опьянел очень быстро. Дополз до нашей кандейки, упал на топчан и отрубился. И, оказалось, правильно сделал. После пьянки педераст Лялин, подкараулив на лестнице Игорька, схватил его и стал целовать, а Игорек вырвался и рассказал об этом парням. Вадим, Андрюня и Лёха, само собой, решили разобраться, но переборщили. В итоге Лялин в больнице со сломанным ребром, сотрясением мозга, чем-то еще. Ходят слухи, что накатал заяву в милицию…
Лёха получил денежный перевод и сегодня свалил к родителям. Поехал через Абакан – из Минусинска-то поезда в западном направлении не идут, – а я с ним за компанию, заодно решил наконец абаканских ребят повидать.
Здесь тоже хватает перемен и неприятностей. УОлега Шолина от рака умерла мать, Серега Анархист с женой разошелся. Живут теперь вместе в шолинской трехкомнатке. На деньги, какие у них были, закупились двадцатью килограммами гороха и десятью буханками хлеба. Анархист насушил сухарей. Едят по два раза в день гороховую кашу, не голодают.
…Шолин мается у окна, я сижу в кресле, с удовольствием курю стрельнутую на улице фильтровую сигарету. Анархист полулежит на диване. Он в своем старом среднеазиатском халате, на плечах парадные погоны полковника, красный десантский берет со значком «ИРА» сдвинут на затылок. Увлеченно читает вслух из толстой тетради:
– «И вот последние бойцы Ирландской республиканской армии оказались в западне. Укрепившись в руинах белфастского порта, они героически отражали атаку за атакой озверевших британских карателей. Со стороны залива по бойцам вели ураганный огонь военно-морские силы. Ракетно-бомбовые удары выкашивали бойцов, но оставшиеся в живых не желали пощады. “Свобода или смерть!” – шептали их растрескавшиеся губы. На самом верху огромного портового крана развевался зелено-бело-оранжевый стяг – символ свободной Ирландии».
– Нет, всё, она не придет, – объявляет Шолин и поворачивается к окну спиной.
– А? – Выдернутый из чтения этой репликой, Анархист вопросительно и ошалело глядит на Олега, потом понимает и машет рукой: – Брось, Шолинберг, куда она денется!
– Нет, нет, я ее потерял.
Вздохнув фальшиво-сочувствующе, Анархист обратился ко мне. Сообщает раз уже, наверное, пятый за тот час, что я здесь сижу:
– Вот роман написал. Девять суток беспрерывной работы. «Свободу!» рабочее название. Как окунулся на первой странице, так вот сегодня утром вынырнул только, когда точку поставил. Перечитываю теперь.
И я в пятый раз отвечаю:
– Молодец, молодец, Серега. – Других слов на язык не приходит.
– Та-ак… – Он доволен моей скупой похвалой, он снова уткнулся в тетрадь, ищет, где прервал чтение. – Так… ага… «В небе кружили хищные стаи королевских вертолетов…»
– Серега, – больным голосом зовет Шолин, – давай попозже. Сил нет никаких…
Анархист покорно захлопнул тетрадь. Уронил голову на подушку. Олег бродит по комнате. Часто останавливается у окна, глядит во двор и, не увидев желаемого, отворачивается. Продолжает бродить.
Обстановка квартиры та же, что и при его маме. Беспорядок, конечно, не слабый, воздух прокуренный, но по существу – никаких перемен. Вещи, мебель напоминают об уютной семейной жизни, ведь неживые предметы намного долговечней людей.
Сервант с праздничным сервизом на двенадцать персон, хрустальными рюмками и фужерами. Старинная, украшенная рисунками звезд и хлебных колосьев швейная машинка стоит на белой еще, почти свежей кружевной скатерочке. Вдоль стен – два стеллажа с тем набором книг, что имелись в советское время в каждой интеллигентной семье: коричневый двадцатипятитомник Горького, зеленый Чехов, такой же зеленый Диккенс, светло-синий Блок, сиреневый трехтомник Бунина, разрозненные тома библиотеки всемирной литературы, бумажные корешки серии «Классики и современники»… В углу на тонких ножках огромный фанерно-стеклянный ящик – телевизор «Рубин».
– Вот, Сэн, такое дело, – говорит мне Шолин, – теперь я в ранге круглого сироты. Никого у меня… совсем никого не осталось.
Еще месяца два-три назад он был упитанным, светловолосым, чистеньким юношей. С ним я познакомился в одну из первых же своих поездок сюда, в Абакан. В тот раз я решил посмотреть рок-фестиваль, а получилось, что и сам поучаствовал, попросив подыграть попавшихся на глаза ребят-музыкантов. Шолин оказался барабанщиком, подстучал в тему. После выступления мы распили с ним бутылку портвейна, он предложил мне переночевать у него дома. Он, помню, тогда учился на первом курсе физмата в местном пединституте, даже по пьяни разговаривал очень культурно, употребляя массу умных словечек, постоянно сбиваясь с «ты» на «вы»… За несколько лет он потерял всех родных. Сначала умер дед, диктор местного радио, потом отец, а теперь вот и мать. Она работала в НИИ, изучала историю древних хакасов и, уже даже очень больная, что-то писала. Я ее видел несколько раз, ночуя у Шолина, и она с каждым разом становилась все больше похожей на мертвую. Олег за ней ухаживал два с половиной года, в институте академы брал, а она вот все равно умерла от рака желудка…