Век Екатерины Великой - София Волгина

В середине декабря императрица приказала отправиться в Москву. Малый двор ехал день и ночь в большом открытом возке. Стоял мороз, у Великой княгини паки заболели зубы, которые мучали ее уже месяца четыре. И как она ни просила мужа закрыть возок, чтоб хоть как-то защититься от холодного ветра, он не согласился, понеже был занят разговором с камергером, князем Александром Юрьевичем Трубецким, сидевшим на передке. Трубецкой в основном рассказывал о последних событиях, связанных с заключенным в крепость графом Иоганном Лестоком, коего обвинили в том, что он взял десять тысяч рублев от прусского короля, дабы защищать его интересы, и отравил некоего Этингера, который мог свидетельствовать против него. В первые одиннадцать дней следствия подследственный не ел, пытаясь заморить себя голодом, но его все же заставили принимать пищу. Медикус Лесток уже несколько месяцев находился в тюрьме, и ему грозил смертный приговор или по меньшей мере Сибирь. Позже граф Кирилл Григорьевич Разумовский рассказывал, что государыня Елизавета Петровна рвала и метала: как она могла не замечать такого монстра в течение многих лет! Как можно после сего хоть сколько-нибудь доверять людям? Она никого не хотела видеть, в том числе своего последнего фаворита, Ивана Шувалова. У нее даже случилась истерика, прийти в себя ей не помогли даже знаменитые, изобретенные самим канцлером, «капли Бестужева». Тут же она велела поставить директором Медицинской коллегии Германа Бургава-Каау, тоже, как и Лесток, закончившего Лейденский университет. Выбор Елизаветы, по словам Трубецкого, пал на сего ученого мужа в большей степени потому, что она уважала его грудной чай, неизменно спасавший ее от простуды и кашля.

Обыкновенно предельно терпеливая, Екатерина Алексеевна на сей раз с трудом выдержала поездку до Царского Села, где уже находилась обогнавшая их императрица. Великая княгиня послала за Бургавом и просила вырвать ей зуб. Он поначалу не соглашался на сие, но Екатерина настаивала. Наконец он послал за ее хирургом, старым Гюйоном. Екатерина Алексеевна села на пол, ее держали – Бургав с одной стороны, Чоглоков – с другой, Гюйон же рвал зуб. В ту минуту, как он его наконец вырвал, глаза несчастной княгини, нос и рот превратились в фонтан: изо рта хлестала кровь, из носу и глаз – вода. Бургав отчитал Гюйиона: тот, удаляя зуб, умудрился оторвать кусок нижней челюсти. Императрица подошла к дверям комнаты Великой княгини в тот момент, когда сие происходило. На следующий день Екатерине сказали, что государыня расстроилась до слез. Великой княгине пришлось оставаться в своих комнатах не токмо из-за зуба: в один день у нее на лице высыпало множество прыщей. Она смертельно испугалась остаться угреватой. Бургав дал ей успокоительные средства и всякие лекарства, дабы согнать прыщи с лица. Камер-фрау Владиславова заботливо следила за ней, вовремя делала примочки. Весьма помогло тальковое масло, очистившее лицо княгини дней через десять. Когда через несколько дней выехали в Санкт-Петербург, императрица Елизавета строго наказала Екатерине Алексеевне ехать в закрытом возке.

Весной Петербург обезлюдел. Екатерина с интересом узнала, что множество оставшихся там лиц жили в Петербурге по обязанности, а не по желанию. Когда двор, побывав в Москве, возвращался в столицу, все придворные спешили брать отпуска на год, полгода или хоть на несколько недель, дабы еще остаться в Москве. Чиновники, сенаторы и прочие делали то же самое и, когда боялись не получить отпуска, пускали в ход настоящие или притворные болезни мужей, жен, отцов, матерей, братьев, детей или же деловые и неотложные хлопоты, – словом, требовалось несколько месяцев, прежде чем город и двор становились тем, чем были до отъезда. В отсутствие же двора петербургские улицы зарастали травой, понеже в городе почти не было карет. При таком положении вещей нельзя было рассчитывать на большое общество – особливо для Великокняжеской семьи, кою держали взаперти. Потому Чоглоков от скуки вздумал всех развлечь, приглашая ежедневно после обеда играть у него в придворных покоях, которые состояли из пяти небольших комнат. Он звал туда дежурных кавалеров, дам и Екатерину Бирон, принцессу Курляндскую.

Замену прежней камер-фрау Великая княгиня оценила не сразу. Владиславова, теща некоего Пуговишникова, камердинера канцлера Бестужева (понятно, откуда ветер дул) не сразу пришлась ей по душе. Она показалась нерасторопной и глуповатой. Однако Прасковья заботливо прислуживала ей, что называется, не сводя глаз. Она сразу начала называть ее «матушкой». Екатерине выговаривать ее имя было не под силу, потому называла по отчеству – Никитичной, при этом звук «ч» звучал много мягче и дольше. Сей звук, так же как и «ш» и «щ», делали ее акцент в разговоре приятным для русского уха. Никитична была в меру весела, в меру разговорчива, трудолюбива и от природы весьма умна и проницательна. Она оказалась как раз тем человеком, который мог развлекать Великую княгиню просто своими умными и содержательными разговорами. Посему сии беседы с ней Екатерина предпочитала играм в покоях Чоглокова.

Обер-гофмейстер князь Василий Репнин, любимый камергер Великого князя, под предлогом слабого здоровья получил позволение и далее находиться в своем доме. Чоглоков продолжал исполнять его обязанности. Сия перемена сразу же сказалась на камергере графа Дивьера, коего отставили от Малого двора и послали бригадиром в армию, и камер-юнкере Вильбуа, отправленного туда же полковником, по представлению Чоглокова, косившегося на них из-за благоволения к ним Великого князя и Екатерины. Так как принц Август, дядя Екатерины Алексеевны, получил все, что хотел, то ему от имени императрицы приказали отправляться назад в Пруссию. Сие тоже было дело рук Чоглоковых. Екатерина Алексеевна видела: Елизавета Петровна не желала, дабы вокруг нее с супругом находились преданные им люди. С чем сие связано – понять было трудно. Возможно, императрица подозревала, что Малый двор может объединиться с кем-то и строить козни за-ради императорского трона? Канцлеру такожде все были подозрительны, поелику окружающие его недолюбливали.

С наступлением осени Малый двор снова перешел в покои в Зимнем дворце на берегу Фонтанки. Здесь через Чоглокову вышло строгое запрещение от императрицы, дабы никто не смел входить в покои Великого князя и его жены без особого разрешения Чоглоковых, и такожде приказание дамам и кавалерам Малого двора находиться в передней, не переступая порога комнаты. То же приказание – под страхом увольнения – вышло и слугам. Петр и Екатерина, часто находясь наедине друг с другом, оба были недовольны своим положением. Дабы больше развлечься, Великий князь выписал из деревни восемь или десять охотничьих собак и поместил их за деревянной перегородкой, которая отделяла спальню Екатерины Алексеевны от огромной прихожей, находившейся позади их покоев. Поелику запах псарни проникал повсюду, супруги спали в сей вони. Когда Екатерина жаловалась, Петр пенял на то, что ничего другого он придумать не может, понеже псарня была большим секретом. Екатерине оставалось токмо безропотно переносить сие неудобство, хранить тайну, не выдавая мужа.

В январе нового, сорок восьмого года Екатерина подхватила сильную лихорадку с сыпью. Когда болезнь прошла, и понеже не было при дворе никаких развлечений в течение масленицы, то Великий князь придумал устраивать маскерады в комнате жены, заставляя рядиться своих и ее слуг и фрейлин. Играя на своей скрипке и пританцовывая, он принуждал их плясать до поздней ночи. Изможденная до крайности Екатерина под предлогами головной боли ложилась на канапе, всегда ряженая, и до смерти скучала от нелепости подобных маскерадов, которые Петра изрядно потешали.

В феврале все узнали, что бывший обер – гофмейстер Великого князя, Василий Никитич Репнин, пусть и будучи больным, получил приказ командовать корпусом, который отсылали в Богемию на помощь австрийской императрице-королеве Марии-Терезии. Оттуда он уже не возвратился.

Смерть его стала большой неожиданностью для Елизаветы Петровны. Она тяжело переживала утрату такого достойного человека как князь Репнин. В один из вечеров она медленно ходила по кабинету, прижимая к груди руки, и в большом расстройстве вела беседу с ближним своим окружением.

– Бог знает, как могло так случиться, ведь не старый еще был, мог бы еще послужить отечеству своему. Каков был служака! Помнишь, Алексей Петрович, – обратилась она к канцлеру, – каким он был в сорок четвертом главноначальствующим в Санкт-Петербурге, колико сделал для города! В том памятном году я его пожаловала в генерал-адъютанты, а следом назначила директором Шляхетного Сухопутного Корпуса и генерал – фельдцейхмейстером.

– Как же не помнить, – живо ответствовал канцлер, – достойный был начальник!

Старый генерал-прокурор Трубецкой, моргнув крупными глазами и наморщив лоб, глубокомысленно добавил: